Иван Полуянов - Одолень-трава

Крошечная, остро сверкнула капелька, мгновенно пропав, поглощенная сияющей синью неба. Тотчас сверлящий визг пронзил мне уши, горячее, дымно-красное облако накрыло с головой.

«Кто такая?», «Почему в прифронтовой полосе шляешься?» Взяли меня конники в кольцо. Рта не дают открыть. Особенно этот чубатый зубоскал. На смех меня поднял: «В штаб тебе? Не комфронта товарищ Кедров, случаем, понадобился? Или я не Серега Белоглазов, или нам очки втирают и вола крутят нахально!»

Провалиться мне, если не Серега давеча муку нес по просеке! Он и пригнал меня, как под конвоем, в село, прямо на пристань.

На берегу подвод, народу — шум и толчея.

Идет погрузка…

Отступление, ну да. Теснят опять наших на фронте.

Отчалил пароход без гудка, взяв на буксир баржу, заполненную красноармейцами, лошадьми, повозками. Пароход был перегружен: в трюме, на палубе раненые, воняет карболкой, йодом, по настилам стучат костыли и бегают запаренные санитары.

Серега все ж добыл отдельную каюту. Жох ведь и проныра. Сапожки наваксил, галифе раздул пузырями — и пошел, пошел по палубам. С сестрами в белых передниках перемигнулся — захихикали, будто невесть какой им достался подарочек. У матросов покурить разжился, на капитанском мостике что-то такое загнул штурвальному, тот и колесо с хохоту бросил… На-ко, дивись, народ: добрая половина парохода Сереге друзья-приятели! Чего там, цигаркой раздобыться и каюту выморщить — Серега, если надо, небось с черта оброк сдерет.

В каюте завалился Серега на верхнюю полку. Пристроил полевую сумку в изголовье, сунул под подушку наган и захрапел.

Он или не он был на просеке?

Тыл, конечно. А всякие люди есть в тылах. Для нас страховка — первая заповедь. Бди и уши не развешивай лопухами. Прежде всего страховка и тройная конспирация.

Храпишь, соседушка? Храпи на здоровье, посапывай.

Сумка его была туго набита. Ремешок не поддавался, с трудом вытащила. Бумаги в сумке и… граната. Парасковья-пятница, пакет к гранате прикручен дратвой, узелки, приметные, тятины!

— Положи на место! — открыл один глаз Серега.

Ага, не спишь?

— Партизаны… Через вас заикой станешь! Скалка у тебя в руках или боевое оружие?

— Задело тебя, Серега? Во как заговорил!

— Ладно, Серега. Но все-таки вспомни: два пишем, три в уме.

Он с полки ноги спустил.

— Ну, партизаны… Два пишем, три в уме, а получаем двадцать пять!

Наконец-то назвал отзыв пароля.

— Слушай, ты где пропадала? Нарочно ради тебя на просеке маячил, пулю без малого не схлопотал. Ой, девушка, или я не Серега Белоглазов, или, помяни мое слово, не будет из тебя путной старухи.

Сказать бы ему, как он для меня мышонком по просеке шмыгал, да ладно, насмешничай, зубоскал, стерплю.

— Ты, наверное, есть хочешь, сестренка?

— Не откажусь.

— Давно бы так! — Серега повеселел. — У меня мировая таранька припасена: в фонтане у шаха персидского плавала.

Из кармана тужурки Серега выложил тощую воблу, ржаную лепешку и пару луковиц.

— Обрати внимание: лучок сахарного сорта. С моим лучком, извиняюсь, купчихам бы чай пить.

Клюкву Серега снес на камбуз: морс раненым полезен, понимать надо. Зато у поваров раздобылся посудой, кипятком:

— Пируем, сестренка!

Как-то само собою получилось, что наша каюта скоро превратилась в чайную, благодаря общительности Сереги. Потянулись к нам раненые. Махорочный дым, звяканье кружек и разговоры, разговоры — о боях на двинском правобережье и под Усть-Вагой, у Обозерской и на Пинеге. Разговоры, разговоры — за чаем отмякает русский человек, позывает его к душевной беседе.

Пароход неутомимо крутил колесами, проплывали высокие берега, тугой волной вливалась в окно речная свежесть, и было мне хорошо, покойно: Темная Рамень все-таки позади!

Серега мне определил верхнюю полку, на нижнюю привел раненого моряка. Улучив минуту, шепнул:

— Свой товарищ, Из охраны Кремля. По личному распоряжению товарища Ленина матросов из Кремля перебросили на Север. Соображаешь?

Соображаю. Соображаю и прикидываю: когда Ленин был ранен и когда матросы кремлевской охраны были брошены в бой на глухом волоке-переходе под Тегрой в Плесецких лесах, за тысячу верст от Москвы…

Пятьсот солдат, целый вражеский батальон полег под ударом матросов, поддержанных партизанами!

— Умыли гадов их же кровью, — рассказывал матрос Сереге. — Ни одного в живых не оставили. Нате! С Россией взялись воевать, с Советами!

Плыл пароход. День и ночь. Ночь и день.

Велик Север — лесная земля. Хорошо, расчудесно, что Север наш велик, я первый раз в жизни еду на пароходе, и все зовут меня ласково и нежно сестрицей.

Домики деревянные. Церкви на каждом углу. Под перезвон курантов городского кремля перекликаются петухи.

Коровьим навозом припахивает с подворий, улицы — сплошь грязь и грязь… Это — город?

— Мы Москве ровесники, — с непонятной ревнивостью просвещал Серега. — Иван Грозный имел твердое намерение к нам столицу перенести. Не хай, не хули Вологду!

Швыряло из колдобины в колдобину скрипучую бричку, нанятую Серегой на речной пристани, тем не менее извозчик улучал минуту подремать и ронял, обращаясь в пространство:

— А кто хает? Вологда, она и есть Вологда. Коль не город, то место жительства.

В домике на окраине, в низенькой, уютной комнате, обставленной скорее по-деревенски, чем на городской лад, нас ждали. Пожилой мужчина в расстегнутом пиджаке и высоких сапогах встал навстречу. Серега ему улыбнулся, давая знать, что все в порядке, и взял под козырек, обращаясь к военному, стоящему у простенка:

— Разрешите доложить?

Я помешала. С криком: «Дядя Леша» — бросилась к военному.

Улыбаясь, он протянул мне руки.

— Мир тесен, что там говорить!

Кажется, я заплакала. Наверное, это так. Лужайка, кусты. Молоко закипает в котелке, плещет на уголья… Ну и пусть. Все-таки это из того мира, где были березы с грачиными гнездами, липы у школы, Федька-Ноготь с лягушками в подоле рубахи, речка Талица с кувшинками в омутах-заводях. Были кувшинки, лилии белые, а не одолень-трава, чей корешок я сорвала на ручье таежном с приговором, с причетом: «Одолень-трава, одолей злых людей, лиха бы на нас не мыслили!» Если были грачи на березах под окошком, дожди лужи наливали, по которым я бегала босиком, — на что мне в ту пору понадобилась бы одолень-трава?

Серега вполголоса обменялся несколькими словами с пожилым товарищем, и оба они вышли.

Алексей Владимирович усадил меня к свету. Улыбался. Смотрел жадно:

— Докладывай, что Григорий Иванович передавал? В первую очередь, как там Оля?