Иван Полуянов - Одолень-трава

Я понурилась.

— Да, да… — у Алексея Владимировича легла на переносье складка. — Чем меньше о разведчике говорят вслух, тем ему легче работается. А работать трудно чертовски! Вологда — глубокий тыл, между тем и здесь обстановка накаленная. Офицерские заговоры. Интриги эсеров. По уездам, в Шексне, в Череповце действуют кулаки. Да саботажники, спекулянты… Откровенно говоря, поддашься иногда слабости, измотанный донельзя, и мечтаешь о фронте: на войне легче в открытом бою. Но если в армейских тылах столь сложно, то что же за линией фронта, там, где вы, Григорий Иванович, Оля?

Я закусила губу. У каждого есть или впереди предстоит Темная Рамень, в этом все дело с Олей у нас было все пополам, на двоих: от последней корки хлеба из нищенской сумы до травы в росе, от темных деревенских закоулков до костерика потайного, теплинки малой. А она и в лаптях была, да не своя!

Гуляет под яблонями петух. Чудо, что за роскошный кавалер: жилет — атлас блестящий, гребень короной, на ногах шпоры. Звенят шпоры, ах, названивают: разве не мило, что у конспиративной квартиры чекистов гуляет петушок?

Вдруг двери настежь, Серега был бледен, глаза блуждали.

— Что? — встревоженно поднялся Алексей Владимирович.

— Пакет пуст. Тысячу же раз проверял! Клянусь, был цел всю дорогу. До последнего узелочка.

— Узелочки? — шепотом вскрикнул дядя Леша. — Раззява!

Белоглазов выложил на стол кобуру и сумку, моток дратвы, распечатанный конверт.

— Виноват, убить меня мало.

Его пожилой молчаливый спутник покашливал в сенях.

Алексей Владимирович перебирал листки из пакета. Ни строки на них, ни буковки единой.

— Вы напрасно расстраиваетесь, — проговорила я, мало-помалу приходя в себя. — Пакет же из тайника. Видно, подложный. Для отвода глаз, я думаю.

Чуть было я не ляпнула, что так Оля учила: ни шагу без страховки и тройной конспирации.

У меня в косе тряпочки. Бумажка в тряпочках. С цифрами. Цифры, и больше ничего. А еще сахарок в бумажке. Накладная вроде бы. На мыло, на сапоги. Через копирку написано, едва что разберешь.

— Помяните мое слово, не будет из нее путевой старухи, — бормотал Серега.

Бережно принял мои бумажки Алексей Владимирович и упрекнул его:

— Все фокусничаешь?

— Да тип подозрительный там ошивался. Картузик хромовый, выправка офицерская. Руки чесались по-свойски его приголубить, я воскликнула:

— Серега, это же Пахолков! И не ошивался он, просто наблюдал для страховки.

Под яблонями гулял петушок: маслена головушка, шелкова бородушка, корона набекрень.

Листопад в Вологде. Подует ветер — и метут алые, порошат желтые метели.

Липы на углу Жулвунцовской и Екатерининско-Дворянской, тополя Александровского сада держат на себе золотые вороха: долго еще не иссякнуть цветным метелям в Вологде.

Покинув гостиницу «Золотой якорь», занимаемую отделами штаба, я любила пройтись по улицам, чтобы при виде домишек деревянных, куполов церквей, нарядных лип подумать: а в Раменье-то как?

Федя убит…

Не верится, что был недавно класс, черные липы, играли мы в палочку-выручалочку, Федя раз в церковь спрятался, я его бранила: «Ужо тебя поп на горох голыми коленками поставит!»

По поручению отца я попросила дядю Лешу навести справки о солдатах, помогавших схватить Высоковского, и от себя прибавила о Феде. В ответ получила: солдаты до наших не дошли, пропали без вести, а Федя — убит.

«Пал на поле боя за мировую революцию»… А он меня лягушками пугал!

На Кирилловской площади обучаются новобранцы. Маршируют лапти, азямы и сермяги с деревянными винтовками под командой шишкастого шлема с огромной матерчатой звездой:

— Ать-два, левой! Ать-два!

У булочной очередь.

Нищенка, известная всей Вологде Пятачковая барыня, шлепает валенками по лужам: зимой, сказывают, она выходит с зонтиком, летом и осенью, до снега, обретается в валенках и шубе.

Осень в Вологде. Листопад.

Над городом кричат паровозные гудки: мчат составы из стиснутых фронтами глубин России на Вятку, Урал, в Пермь и Котлас. В стань осеннюю забубенно рыдают тальянки, несутся молодые голоса:

Пробренчат ключи в коридоре, надзиратель Шестерка заглянет в камеру, пошаркает дальше, и вновь цепенеет сонно каменная громада тюремного замка.

Спишь, не спишь, а лежи, не ворочайся…

Близким разрывом бомбы меня швырнуло на дно окопа. Духота, потемень горячая, соленый вкус во рту. И темень пропала, все исчезло, и сколько так длилось — час, сутки? Очнулся: горький дым стелется над полем, истерзанным бомбежкой и артиллерийским обстрелом. Ушли наши, посчитали меня убитым и ушли. Один я. Я и небо. Небо было высокое. Как сейчас вижу: голубое и ясное. В жизни не видывал такого. Да и откуда мне? От безделья ли было в небо-то смотреть: раз большак я, то пашу, а то сею либо на пожне кошу. Все в работе, все в трудах — хозяйство небось было на руках.

Вылез я из окопа. Ноги подкашиваются. Земля качается. Видно, стал я тяжел для земли, ежели не держит меня, качается.

Чего уж… Чего распространяться дальше? Плен!

В запертой барже привезли в Архангельск. Тошнило всю дорогу, наизнанку выворачивало: контузия, с ней не шути.

Кому из пленных дан лагерь, мне — тюрьма, окна в решетку, нары арестантские и параша — лохань с нечистотами в углу.

Заскорузлая от крови тельняшка, подарок командующего, полосатая, береженая, с себя не снимал, — неужто ты подвела? Ведь для белых тельняшка — пугало!

Внизу дверь проскрипела ржаво. Ветер прогремел оторванным листом железа на крыше.

Чу! Осторожный, вкрадчивый стук. Тотчас с нар сползает тень, шлет, стуча по стенке, ответное: тук-тук.

Из камеры в камеру, с этажа на этаж: тук-тук…

Заработал «ночной телефон». Меня это не касается. Шабаш! Из рядовых я рядовой. Не про меня стуки. Рыпался, гоношился — и эво, в тюрьме нары протираю. Хватит с меня, зарок даю.

— Товарищ, спишь?

Тень приблизилась к нарам.

— Ты, товарищ, кажется, из Городка?

Не-е… Не попадусь. Зажмурился крепче. Ученые мы, на шепотки не поддаемся. Всяк сверчок знай свой шесток.

— С Григорием Достоваловым, случаем, не знаком?

— А чо?

Не вытерпел я все-таки. Достовалов и сосед, и свой человек.

— Куревом не богат, товарищ?

В кармане у меня набралось со щепотку махры.

— Дерни разок, чего уж…

Двухэтажные нары битком набиты, и на полу вповалку, впритык друг к другу арестанты. Ворочаются, чешутся: вши, клопы осилили.

— Ты из флотилии Виноградова, не ошибаюсь, товарищ;?