Леонид Дайнеко - Всеслав Полоцкий

Под Менском встретили его, лесного брата. Храбр он был, крепко бился, и стрелы его не брали. А конь под ним оказался слаб! Коня свалили, брат на другого пересел, под стены поспешил — перехватили, отогнали. Брат к лесу кинулся, рыжий князь за ним погнался, да ночь пришла, лесной брат и сгинул. Рыжий вернулся, сказал: его теперь не взять, он в ночь до Полтеска домчит — луна ведь нынче полная!

А Менск сожгли. Добычи снова было мало. Хотели хоть полон взять, да рыжий воспротивился, и черный был с ним заодин, нет, черный даже круче. И порубили всех менян. Зачем? Свести бы да продать… Вот псы какие на Руси! Дикий народ!

Дальше пошли. Аклан с князьями пировал, князья ему много чего посулили: ему — Окольный град, жирный кусок, им Заполотье, Детинец же брать вместе, с него и добычу пополам. Скоро двигались, хоть кони и падали. Не жалели коней, как и людей. И снова уньшие разгневались, кричали, чтоб Аклан одумался, — князья, кричали, как лесного затравят, так примутся за нас, степных, а на чем нам тогда без коней-то ходить, двумя ногами, что ли?! Мы что, колодники?! Аклан Куртанопу зарезал, Безея, другие затихли. Пришли под Полтеск-град, стали на Вражьем Острове. Лесной брат затаился, тихо было. А как смеркаться начало, у них в колокола ударили, а рыжий-то князь смеялся, говорил, что лесной брат в колокола не верит, он, как и вы, бурчевичи, кощун. Зря так сказал! Разгневался Аклан, но виду не подал. До ночи пировал с князьями, потом к себе вернулся, сильно замерз: завьюжило, и ветер юрту рвал и выл нещадно, злобствовал. Здесь в эти дни всегда такие вьюги и такой вой — сказывают, волки справляют свадьбы, да вам, бурчевичам, чего волков бояться, когда вы сами волки и волку поклоняетесь! Аклан поправил: «Не волку, но волчице». И ушел. Вернулся к себе и долго кутался, согревался и заснул.

А ночью хан Аклан увидел сон. Будто спал он, потом проснулся, а головы поднять не может, словно кто-то ухватил его за волосы и держит. Долго глаза не мог открыть, наконец открыл и видит: склонился над ним кто-то в высокой княжьей шапке, волком отороченной, и сам он ликом сер, и глаза серые, усы и борода, губы серые и зубы. Зубы блестят, глаза блестят, лик злобно перекошен. И что-то говорит он, князь, сердито говорит, не говорит даже, клокочет!..

Замолчал, смотрит, ждет. Аклан хотел вскочить — не смог. И на руках сидят, и на ногах, не шелохнуться. А этот… лесной брат, узнал его!.. Одной рукой опять он схватил хана за волосы и запрокинул ему голову, второй ребром ладони — по кадыку!..

Очнулся хан. Долго кровью харкал, потом затих. Вот это сон! Вдруг слышит, огонь шипит. Подполз к огню. В золе лежит казан, днище копьем пробито. Позвать хотел! Не смог. Дальше пополз, откинул полог. Ночь, вьюга, и следов уже не видно — все замело. Удальцы его лежат, все шестеро, порезаны, их тоже замело совсем. Завыл Аклан, упал в снег, грыз руку, бился головой.

А за рекой опять колокола звонили. И ночь была, и ветер выл, ревела волчья свадьба!

Утром хан орду поднял и приказал идти обратно. Рыжий князь прибежал, руками махал, кричал, все сулил отдать. Но Аклан так сказал:

— Нет, князь, уйду. Не волчье это дело — волка травить!

Шел, жег, грабил всех. И быстро двигался. Князья за ним не поспевали. Так и ушел он в Степь и залег. Только через год почти опять нагрянул, но уже не на Полтеск — на Русь. И вел его уже не Мономах, не Святополк, а Святославичи на Мономаха да на Святополка!

Да так всегда оно бывает. Брат Изяслав, Великий князь, потом гонял послов на Полтеск, говорил: «Брат, то не я, не знал я, брат, да Святополку я за то…» А ты ничего не отвечал, Всеслав. А мог бы сказать, потому ты и под Менск тогда пришел, что знал: идут они, что был гонец от сына твоего, от младшего, от Ярополка Изяславича, тайный гонец. Он и сказал: «Князь, берегись, ведут они полову, бурчевичей, ибо ромеич говорит, что только волком волка одолеем!» Да не сбылось, волки сошлись — и разошлись, у каждого свои угодья, и потому не мне ходить на Степь, и не зови меня, Владимир, не пойду!

Усмехнулся князь Всеслав, головой мотнул: как славно сказано! Да если б и хотел, не успел бы ты, чего ж тут грозить! Твой путь закончен, князь, и ноги как колоды. Везут тебя к Ней на заклание. Вода черная. И берега черные. Вон на том кургане ты стоял, Бусу внимал, а под курганом лежит Микула, пращур твой. Креста не знал, а Полтеск при нем славен был.

Всеслава ты всю жизнь боялся, Изяслав, и от него ты смерти ждал: что он выше тебя, что не по тебе, а по нему стол киевский. Оттого думалось тебе: «Изведу Всеслава, и тогда…»

Не извел! Да и не Всеслав был на тебя рожден — другой. А ты того и в мыслях не держал. И рос он как сорняк в поле княжеском — племянник брата младшего, изгой. Их было двое, младших братьев Ярославичей, Владимировых внуков, — Вячеслав и Игорь, оба они рано умерли, но от обоих осталось по сыну: Борис от Вячеслава и Давыд от Игоря. Давыд пока был тих, Давыд еще свое возьмет, еще он бросит нож меж братьями, но то когда еще случится! А вот Борис…

Кто б мог помыслить, что Борис поднимется?! Кто он такой? Изгой. И нет ему пути по лествице. Есть на Руси три брата Ярославича, и есть их сыновья, они и держат отчину, им, только им рядить, кто сядет в Киеве… Есть еще Всеслав, он тоже русь, но — сатана, от веку так заведено, чтобы везде был сатана, ведь не бывает дня без ночи и лета без зимы.

А кто такой Борис? Сын брата младшего, и потому за кровь его и воздается ему милость, и есть у него двор, есть даже малая дружина, и на пиры его зовут, на ловы и на рать. Чего еще ему надо?

А поднялся Борис Вячеславич! Ударил, да так, как никто и не чаял. Пока вы, старшие, рядились да сшибались, он сел на Чернигове. Один! С дружиною всего в четырнадцать мечей град покорил, неделю в нем сидел, судил и жаловал, казну раздал, амбары отворил, вече собрал и был всем люб.

Обложили Ярославичи Чернигов! Но не склонился град, а затворились и кричали.

Мог Борис сидеть за стенами, они там крепки и высоки, долго сидел бы, пока не взяли бы, пока не уморили, пока, как и в Киеве, сто двадцать пять голов на копья не подняли бы.

А он зло отвел, весь грех на себя взял — мол, я народ смутил, с меня весь спрос, но спросите с меня, когда повяжете. Ну, вяжите!

Выбежал с дружиною в четырнадцать мечей, прямо через стан, через возы, в галоп! И — в Степь, как в белый свет. Разгневался брат Всеволод, в погоню посылал, ханов поднимал и им сулил много всего. Ушел Борис, никто его не взял — ни Русь, ни Степь. Пришел в Тмутаракань, к Роману Святославичу, — и там мутил! Говорил: «Земля наша обильна и обширна, много в ней князей, и все мы — братья, равные, и нет над нами старшего. Какой он старший, Изяслав, какой он Богом данный, если при нем, живом, Всеслава венчали нам в отцы, после Святослава, за ним Всеволода, нынче снова Изяслав сидит?! А я чем хуже, братья? А чем вы? Были б мечи, всякий достал бы венец Владимиров! Но любо ль то?!» И по Борису выходило, если все равны, то и Русь надо делить всем поровну, всем по уделу, а лествичным восхождениям чтоб больше не бывать. Где после ряда сел, там и правь, и сыновьям то оставляй. Тогда и смутам конец, делить-то нечего, все поделено, все равные, нет старшего.