Иван Лажечников - Внучка панцирного боярина

— Кто такой? — спросили несколько встревоженных голосов, — откройте негодяя.

— Вот он, — разразился Волк, указывая на Владислава.

Кто смотрел на обвиненного с бешенством, кто с изумлением, иной пожимал плечами.

Первая мысль Владислава была, что тайна его измены открыта. Он побледнел — от страха или негодования, всякий из присутствующих заключал по-своему. Но скоро оправился он и спросил твердым голосом:

— Какие доказательства?

— Ты женат на русской.

Надо оговориться, что Жучок, желая угодить и нашим и вашим, дал знать Волку через доверенного человека о женитьбе Стабровского. «От этого для русской стороны беды никакой не будет, — думал он, — по крайней мере, на случай, задобрю сильного поляка в свою пользу».

— Только-то!— воскликнул Владислав с особенным одушевлением и не без закваски горькой иронии. — Важное преступление! криминальное дело! И за него то, многоуважаемые паны и братья, я обвиняюсь в измене! Да, я женат дней с десять на русской. Но разве Пустовойтова, подруга и адъютант нашего знаменитого генерала Лангевича, не русская? А его за это никто не называл изменником. Да, я женат на русской Ранеевой. Но в ней течет польская кровь, мать ее была полька, дед ее, панцирный боярин Яскулка — поляк, род ее соединен кровными узами с родом Стабровских. Я полюбил ее еще в Москве страстно, как может только полюбить пылкий молодой человек. Если б вы ее увидели, признались бы, что я не мог не сделаться данником ее красоты. Отец ее не соглашался на наш брак, но он умер, и Елизабета, оставшись сиротой, укрыла свою голову от житейских гроз под кровом деда и сердце свое на моей груди. То, что я чувствую, что я мыслю, чувствует, мыслит и она. Старик-Яскулка видит во внучке лучшее свое утешение, любит меня и устроил нашу свадьбу. Он завещает нам все свое богатство с тем, чтобы мы приняли его фамилию. Вы знаете, что мать моя, принеся на алтарь отчизны двух сыновей, принесла на него и все свое состояние. Я разорен. Если б не добрый друг мой (Владислав указал рукой на пана в колтуне) и не дед Яскулка, я не имел бы теперь насущного хлеба и чести принимать вас у себя. Дружба, любовь и самолюбивые прихоти старика спасают меня от разорения. Неужели мне надо было испрашивать благословения на брак мой у пана Волка? Не прислал ли ему наш святой отец папа секретной буллы на разрешение и запрещение браков? Не вручил ли ему жонд диктаторской власти располагать нашим семейным благосостоянием? Давно точит он бесполезно кинжал, который я же ему, как другу, подарил. Крови, крови ему нужно, хотя бы своего брата. Суду вашему, паны, повергаю себя. Грудь моя открыта, разите ее. До сих пор не было у нас палача, посвятите его в новый, высокий сан.

Рукоплескания покрыли эту горячую, сильную речь.

— Нет, нет, не виновен пан Владислав Стабровский, не изменник он! — закричали все единодушно, кроме Волка.

Он дрожал от стыда и ярости.

— На месте пана Волка, — сказал один из членов жонда, — я просил бы прощения у того, кого он так несправедливо обвинил в измене.

Волк молчал и не двинулся с места.

— А чтобы доказать вам, — сказал Владислав, — как моя жена стоит вашей любви, я готов представить вам ее через два дня, здесь в кругу вашем.

— Желаем, просим, — закричали все, опять кроме Волка.

— Поляки были всегда рыцари чести и поклонники красоты, — продолжал торжествующий Владислав, — и я уверен, что она принята будет вами с должным уважением.

— Кто осмелится оскорбить панну хоть малейшим неприятным намеком, тот будет иметь дело со мною, — сказал один из офицеров.

— И со мною, — подхватили голоса.

— Через два дня ваше желание будет исполнено, многоуважаемые паны.

Едва Владислав проговорил это, как вошел слуга и подал Суздиловичу письмо за тремя печатями.

— От кого? — спросил тот.

— Привез нарочный из вашей экономии, — отвечал слуга, — а туда доставил еврей, отдал письмо и ускакал, не сказав от кого.

Тараканьи усики зашевелились. Суздилович дрожащими руками сломал печати и стал читать про себя таинственное послание.

Во время чтения грудь и брюшко его сильно колебались, на лице его отпечаталось смущение и страх. Прочитав письмо, он передал его Стабровскому, а этот, пробежав послание, просил у Суздиловича позволение передать его вслух ко всеобщему сведению.

Письмо начиналось уверениями в горячей преданности польской справе и в дружбе к лицу, к которому было адресовано. Вслед затем аноним предупреждал, что русскому правительству известны имена многих членов витебского жонда, и оно собирается потребовать их к допросу. Прилагался список заговорщиков, в том числе большей части собравшихся теперь у Владислава. Во главе стоял пулковник их. Неизвестно, почему в списке не фигурировал Волк.

— Какой-нибудь пуф, чтобы нас обморочить и напугать, — сказал Владислав.

— Утка, которой надо свернуть голову, — проворчал Волк.

— Однако ж должен быть из наших, — заметил кто-то, — посторонний не мог бы узнать так верно имена членов нашего жонда.

— Кто бы это был, как вы думаете? — спросили Суздиловича.

Холодный пот капал с лица на его закрученные усики. Пыхтя, он отвечал, что не может придумать кто бы был сочинителем таинственного послания.

— Все-таки не безопасно, — прибавил он.

— Надо бы принять меры, явиться в город, показаться начальству, прикрыть измену хитрыми уверениями в преданности русскому правительству, — подали свой голос более робкие.

Волк злобно усмехнулся.

— Ступайте, ступайте, паны, оставьте из себя заложников московским властям или попрячьтесь в своих норах. Но не забывайте, какое наказание ожидает изменника. Оно отыщет его и под письменным столом превосходительного. Что до меня, то я остаюсь на своем посту, пока эта рука (он поднял кулак своей мускулистой руки) в состоянии будет разить врагов моей отчизны и предателей ее. А чтобы проверить наши действительные силы, я, с позволения пана пулковника Стабровского (слово пулковника было произнесено с особенной иронией), приглашаю верных нашему делу прибыть к месту, где мы обыкновенно производим наши маневры.

— Согласен, — сказал Владислав.

— Согласны, — отвечало все собрание, многие из страха угрозы Волка.

— Мое дело и ваше, паны, собрать туда под предлогом охоты на медведя, — продолжал он, — всех, завербованных в наш жонд. Мы сосчитаем повстанцев, распределим их на разряды, косиньеров и других рукопашных бойцов, стрелков и кавалеристов. Кстати, сделаем учение. Не все говорить, пора и делать. А то дождемся, что бабы русские перевяжут нас по рукам и ногам.

Решено было завтра же исполнить предложение Волка.

— Кстати, — сказал потихоньку Владислав Волку, — осмотрим и местность, где хранится оружие. Мы давно туда не заглядывали.