Михаил Козаков - Крушение империи

Карпо Антоныч приглашал в рыжие санки-«козырки».

Остановившаяся — его, Федина, — лошадь (как странно: он только сейчас впервые осознал, что это его, собственная лошадь — гнедая, белогубая, с седой звездочкой на морде) нетерпеливо вскидывала голову и попеременно подымала передние ноги, словно и она торопила своего хозяина принять приглашение.

— Нет, поезжайте! — улыбнулся обмерзшим ртом Федя и почувствовал тогда, как успели уже обледенеть на морозе его мягкие усики.

— Воля ваша, — не настаивал извозчик. — А я — до дому! Собака — и то в конуру просится.

И проехал мимо Феди.

Добрых полчаса прождал он на морозе у здания чиновничьего клуба.

«А может быть, ее нет здесь, и я напрасно трачу время? — негодовал он. — Мерзну, как идиот, а она сидит где-нибудь в другом месте… или уже в номере?»

Он решил еще раз пройти мимо клубного подъезда — до угла улицы, а потом… потом, — он так и не знал собственно, что следует сделать потом.

«Нельзя так насмехаться надо мной! — раздражался Федя. — В самом деле… Думает, что я паж какой-то!» — приписывал он Людмиле Петровне слова жеманной Флантиковой.

Дойдя до угла и обернувшись, он увидел вдруг вышедшую из клуба Людмилу Петровну. Она была не одна: с ней прощался Теплухин.

«Наконец-то!» — обрадовался Федя.

Но возликовал преждевременно.

Теплухин побежал к извозчичьей стоянке — «вот был бы для Карпа Антоныча пассажир на целковый, нечего было уезжать с биржи!» — и Федя приготовился уже догонять Людмилу Петровну, однако неожиданное обстоятельство пресекло его решение: из клуба быстрым шагом вышел человек в папахе и военной бекеше и, взяв под руку Людмилу Петровну, пошел с ней в сторону гостиницы «Россия».

«Вот те на! Кто же это! И почему они вместе? — рассердился еще больше Федя. — Боже, как она к нему прижимается… Ах, при чем тут холод, мороз?! — озлобленно глушил он свою собственную мысль, пытавшуюся было оправдать Людмилу Петровну. — Знаем мы эти штуки, сами не маленькие! Они там любезничали, а ты тут замерзай на посмешище!.. Мальчишка я, что ли?»

Федя шел теперь позади них шагах в тридцати. В такой мороз никто не оглядывается, можно спокойно следовать за ними, — правильно рассудил он, и, приблизившись еще на некоторое расстояние, он узнал по спине и широким плечам того самого офицера, которого несколько часов назад встретил в комнате Флантиковой.

Он вспомнил его закрученные кверху, растрепанные в концах рыжеватые усы, высокомерный тон, жирный, бульдожий басок, красовавшиеся на груди георгиевские кресты, почтительность, с какой говорила о нем хозяйка гостиницы; он приписал ему мгновенно, как это часто бывает в, таких случаях, еще несколько внешних черт — может быть, и выгодных для этого офицера, но потому и вызывавших в нем, Феде, чувство еще большей неприязни, так как в нем самом этих черт не было, — и по склонности своего вспыльчивого характера и присущей ему иногда мнительности Федя приревновал вдруг Людмилу Петровну к незнакомому полковнику.

К тому же долгое ожидание на морозе породило ту обидчивость и раздражительность, которая сейчас легко и безотчетно усиливала Федину ревность.

Любовь — кузнец подозрений. Любящий всегда верит тому, чего боится. Он всегда преувеличивает опасности для своего чувства, требующего нерушимой взаимности. Так было и с Федей Калмыковым.

Он приревновал сейчас к незнакомому офицеру. Но почему? И только ли к нему одному?

Он строил тысячи предположений, чтобы утвердить свои подозрения, и в каждое из них верил, как если бы в них уже и в самом деле убедился. Он верил в каждое из них, не дав себе труда поставить их в мыслях рядом одно с другим, — может быть, они опровергали бы тогда друг друга?

Он мало знал любимую женщину и, казалось бы, не имел оснований подозревать ее в чем-либо предосудительном. Он не знал, наконец, ее чувств к нему, он только хотел, чтобы они возникли, — и все же именно потому, что мало знал о ней достоверного, что сам неуверенно держался с ней, — он допускал все, что угодно; он подозревал ее в чем-то нехорошем, оскорбительном для него, и ревниво измышлял для того факты, которые должны были уже доказать ее виновность.

Он говорил себе: да, она очень порочна и любовь его несчастна потому…

Она — легкомысленная женщина, на это, кажется, намекала эта «всезнающая сводница», хозяйка гостиницы? Ох, Людмила Петровна, Людмила Петровна!

Она имела какую-то романтическую историю с Теплухиным, — писала же она ему письмо, которое, выдав за свое, читал ему, Феде, этот мозгляк Кандуша! И что-то темное есть в ее отношениях с этим странным человеком: помнится, как на петербургском поплавке он исступленно говорил о своей страсти к ней, намекал черт знает на что, а сегодня, увидав его, она явно смутилась и потребовала потом, чтобы Федя позвал его к ней…

Да, она порочная, скрытная женщина… с извращенными, вероятно, наклонностями! А теперь… теперь еще этот широкоплечий «жеребец»-полковник, — ведь «подцепил» ее в клубе… подцепил? И он тоже живет в гостинице. И, может быть, номера их рядом!

Воспаленное воображение Феди рисовало картины, одна другой страшней и необузданней.

«Да, да, она очень, очень порочна! — говорил он себе, вспоминая, как главное доказательство ее греховности, белую ночь в асикритовской комнате. — Разве честная женщина позволила бы себе такое?!. Какая тут, к черту, «романтика», — просто разврат!» — клеймил он самыми грубыми словами Людмилу Петровну. Клеймил за то, что — до этой минуты отчаяния, и раздражения — считал чуть ли не высшей радостью в своей жизни.

«Нет, нет, — гнал он прочь робкую мысль в защиту Людмилы Петровны. — Если она могла со мной, и так быстро, то почему она не может с любым?..»

Он без удержу взвинтил себя до того, что готов был подбежать и тут же, на улице, сказать ей что-нибудь резкое, оскорбительное, после чего их встреча стала бы немыслима, конечно. Но мешало присутствие третьего человека, наглого рыжеусого «болвана» (ему казалось, что только это мешает сейчас), и Федя решил, что если не здесь, на улице, то уж в гостинице он сумеет защитить свое достоинство любящего человека.

По дороге, вблизи гостиницы, встретился вышедший из квартиры какого-то пациента доктор Русов.

— В такой-то морозище?.. Что вы шлендраете на улице, да еще с постным лицом философа? — не то всерьез сердился, не то делал вид, что сердится, доктор Русов. Он был обвязан, как школьники, башлыком, на ногах валенки.

— В киоск хочу, к Селедовскому за газетами, — соврал Федя, а сам посматривал в сторону гостиницы: вот они уже вошли в подъезд!

— Куда там газеты?! — махнул рукой доктор. — В такой мороз — поезда с опозданием… Приходите лучше вечерком в помещение чиновников: там сегодня концерт и прочее… «Общество разумных развлечений» — знаете? Надежда Борисовна хлопочет, хлопочет!..