Михаил Козаков - Крушение империи

Полковник Басанин уже не интересовал теперь Федю.

Он думал о другом — умиротворенный, успокоившийся, обнадеженный.

Любовь… Да, он хотел быть любимым сидящей рядом с ним женщиной, от которой он получил все прежде, чем узнал ее.

И он вдруг сказал ей о своем чувстве — тихо, серьезно опустив голову, и — сам испугался того, что так быстро все это произошло.

— Как это может быть? — тоже серьезно и тоже тихо спросила Людмила Петровна.

Он не знал, как давно ищет она ответа на этот вопрос.

…Час назад она сидела за обедом в обществе двоих мужчин, из которых каждый в свое время пытался говорить ей о своих чувствах, а полковник и сегодня смотрел на нее тоскующими, печальными, но блудливыми глазами собаки, которой посчастливится авось схватить кусок мяса.

Людмила Петровна была оживлена, много и весело говорила за обедом, ее настроение передалось и сотрапезникам. Между прочим, она напомнила полковнику, что когда-то в этом самом клубе она просила его за Ивана Митрофановича, и он — тогда еще жандармский ротмистр — был, кажется, любезен и не чинил препятствий к устройству Теплухина на службу. (Мужчины медленно кивнули друг другу головой, свидетельствуя как будто: один — готовность, мол, и впредь быть полезным, другой — признательность за такое внимание, — и оба выпили по бокалу вина за здоровье Людмилы Петровны.)

Она без скуки проводила с ними время, но ее мысли были отданы в тот час Калмыкову.

В разговоре она несколько раз — и по каким-то случайным, незначительным, казалось бы, поводам — произносила его фамилию. Собеседники не придали этому значения, а ей было приятно называть вслух, называть для самой себя его имя и знать, что в этом есть уже какая-то ее собственная маленькая тайна, о которой никто сейчас не может догадаться.

И оттого, что никто не мог предположить этой тайны, с каждой минутой ей казалось уже, что эта тайна значительней, чем могла думать раньше, что с Калмыковым действительно связывает ее уже что-то сокровенное и большое, о чем он сам, пожалуй, не подозревает.

Она еще не знала, как назвать свое влечение к нему, но, однажды так случайно возникнув, оно все время существовало, а теперь и росло.

Ей приятно было сознавать, что сейчас он ждет ее (вероятно, в гостинице), что он обрадуется встрече с ней. Она сама ждала с любопытством и волнением этого момента, но она не торопилась уходить из клуба, оттягивала момент этой встречи, зная, что все равно она состоится, а в то же время состояние нарочитого выжидания было сладостно Людмиле Петровне.

И вот сейчас, когда Калмыков признался ей в любви, она спросила не столько о его чувстве к ней, сколько захотела услышать ответ на свои собственные чувствования, в которых не могла раньше разобраться.

— Как это может быть? — спрашивала она его и тем самым проверяла самое себя.

— Не знаю, — сказал он. — Не знаю. Но я вас люблю по-настоящему! Вот… что хотите!

— Увидели и полюбили — так, что ли?

— Если хотите — так!

Он бросил в печь папиросу, которую только что закурил, и, передвинув кресло, сел так, чтобы видеть прямо перед собой Людмилу Петровну.

В комнату вошли темные сумерки, но в ней не нужен был теперь свет.

— Любовь всегда имеет цель, Федор Мироныч.

— Да, одну цель.

— Какую? — наклонилась она к нему.

— Любовь!.. Любовь имеет целью любовь! — сказал Федя горячо. — Другой цели нет. Я хочу, чтобы меня любили.

— Я тоже, тоже…

— Вы тоже? — не мог совладать он с волнением. — Это — самое важное в жизни. Так было, так будет всегда, Людмила Петровна.

— Но вы очень стремительны, — попыталась она насмешливо улыбнуться, но это у нее не вышло: голос звучал нежно и взволнованно.

— Я не виноват: такова сила моих чувств. Зачем я буду прикидываться черепахой?

— …когда я быстроногий Ахилл? Так? — рассмеялась Людмила. Петровна, и Федя вслед за ней.

— Вот именно! — придвинулся он к ней. — Выспрашивали: как это может быть? Любящий всегда, угадывает человека, которого полюбил. Знаете… в людском хаосе кружатся, вероятно, половинки одного целого: стоит им набрести друг на друга, прикоснуться в жизни одна к другой — и тогда… когда они находят друг друга… когда они сливаются…

— Это было уже у нас с вами, хотите вы сказать? — вдруг посмотрела она долгим, открытым взглядом в его глаза.

— Что… было? — не смел Федя подумать, что она будет так откровенна.

— Все. Все конечное между мужчиной, и женщиной, — просто сказала она. — В людском хаосе, как вы говорите, мы набрели друг на друга. Я тоже это чувствую. Половинки… пусть так: Вы ничего не сказали о белой петербургской ночи… почему? Мне не стыдно ее — знайте это. Помните? Но вот… мне нужен обратный путь чувств: утро, день, ночь…

— Я прошел уже этот путь в душе…

— А я не хочу, чтобы вы шли по нему один.

— Мне спутники не нужны, Людмила Петровна!

— А спутница? Я?.. Ты много куришь! — сказала она вдруг и выдернула из его рук портсигар, который он собирался открыть. — Глупый!..

Он был счастлив.

У дяди Жоржа, кроме автомобиля, была еще «кукушка» — коляска с кучером позади. В нее впрягали статного, серого в яблоках жеребца, ставшего известным всему Киеву. Георгий Павлович предпочитал автомашину, и на коляске старинного типа (и потому бросавшейся в глаза) ездила преимущественно тетя Таня, Татьяна Аристарховна, два раза катавшая Иришу по городу.

Два громадных, пятнисто-серых дога с больно ударяющими хвостами, задень они случайно человека, сопровождали Татьяну Аристарховну, когда она совершала променад по улицам.

Десятилетнего кузена Костеньку одевали в костюмы такого же цвета и покроя, какие носил и отец, и Костенька совсем уж теперь походил на точный слепок с Георгия Павловича; детальному сходству мешало только отсутствие цыганских карабаевских усов. Георгию Карабаеву доставляло особое удовольствие лицезреть себя в уменьшенном виде.

Огромная, в десять комнат, квартира, занимавшая весь второй этаж, с двумя парадными ходами, потому что соединили две самостоятельные раньше квартиры, — была меблирована по эскизам известного русского художника, и, как было это еще в провинциальном, смирихинском доме, двери всех комнат были открыты, каждая комната спокойно смотрела на другую и стерегла ее, каждая дружелюбно созерцала своих соседок, и все вместе — уверенно и услужливо — своего создателя и хозяина.

— Та дверь крепче всего заперта, которую можно оставить открытою! — афористически поучал своих домочадцев Георгий Павлович.

У карабаевской семьи были теперь, помимо обычной прислуги, среди которой повар Михей был особо отмечаем хозяевами, свои врачи (для взрослых и второй — для Костеньки), парикмахер — мужской и дамский, свои портные и сапожники, свой фармацевт из польской аптеки, который мог доставать любые лекарства, и ряд людей других профессий, услуги которых почему-либо могли понадобиться карабаевской семье.