Ольга Гладышева - Юрий II Всеволодович

Нарекли его при рождении в честь деда Юрия Долгорукого, крестили в день Георгия Победоносца.

На четвертом году жизни ему впервые постригли на голове волосы. И это была не просто стрижка, а — постриг. На то, чтобы отрезать княжичу первые пряди, надобно было испросить благословение церковное. Крестный отец Юрия игумен Симон привел свое духовное чадо в храм, где епископ суздальский Иоанн прочитал над ним молитву:

— По заповедям Твоим, Боже, творим во славу Твою. Пришедшему рабу Твоему Георгию начати стрижку волос головы его благослови вкупе с его восприемником.

После стрижки княжич как бы сразу возмужал настолько, что мог и верхом на коне восседать. Он забирался в седло с помощью стремянных бояр, сердце его полнилось сладким ужасом, но когда ощутил под собой широкую, надежную спину старой, выученной комоницы, сразу ободрился, крикнул срывающимся голосом:

— Я — Георгий Храбрый! Буду разъезжать лесами на белом коне и раздавать зверям наказы!

Кругом все начали смеяться, громко и весело, стали хвалить нового русского витязя, а дядька Ерофей, старый славный ратник, прогудел согласно:

— А как же наинак, вся живая тварь у Георгия Храброго под рукой.

Хоть и не трусил новоявленный Георгий Храбрый, сидя в глубоком седле, однако сполз с комоницы с душевным облегчением и сразу попал в объятия приставленного к нему отныне пестуну — дядьки Ерофея. Тут же и кормилица протянула руки, причитала слезливо:

— И куда отымают у меня тебя, бажоный ты мой?

— Ни гугу! — сурово осадил ее дядька. — У тебя в зыбке княжна Елена да вон еще братец Ярослав неперематеревший, их обожай!

Ярослав, еще неперематеревший, завистливо наблюдал за тем, как воздавали его брату почести, но крепился, слез не выказывал, ибо знал: и он через год-другой вот так же будет в центре внимания важных князей, бояр, священнослужителей, многих приехавших из разных земель гостей.

Дядька Ерофей увел своего воспитанника на мужскую половину великокняжеского дворца, а в гридне начался пир. Отец, великий князь Всеволод Большое Гнездо, на радостях одаривал приглашенных союзных князей золотыми и серебряными сосудами, конями, а их бояр мехами и наволоками.

— Дядька, а чтой-то ты сказал, будто вся живая тварь теперь у меня под рукой? Рази пастух я живым тварям?

— На святого Георгия праздник пастухов, в день этот скотину на пастьбу выгоняют.

— Как? Кнутом?

— Не-ет, гонят веткой вербы, кою нарочно хранят с самого Вербного воскресенья.

— А зачем?

— Скотину чтобы от всякой напасти уберечь.

— Ну, а святой Георгий что же? Он, что ли, над пастухами всеми князь? Или как?

Ерофей задумался. Он хоть и назывался дядькой старым, однако же был не базыга какой-нибудь, а середовый, в силе и разуме. Бывший воитель, сотник, которого отец освободил от ратного дела из-за его многих ран телесных, был и грамоте книжной обучен, неспроста определен в дядькование. Поворошил мыслями в своей начавшей лысеть голове, нашел что ответить пестунчику:

— Святой Георгий — это первый устроитель земли нашей Русской. Был он сыном премудрой Софии и братом трех ее дочерей, а как подрос, воссел на белого коня…

— Как я нунь?

— Вот-вот… Воссел на белого коня, принял благословенье от святой Софии и сказал: «Пойду-ка по всей земле светлорусской утверждать веру христианскую!»

— Ну, а как же тварь живая?

Дядька покосился из-под мохнатых бровей на настырного воспитанника, подумал, да вдруг рассмеялся.

— Чтой-то ты, дядька?

— Вспомнил притчу одну. Слушай. Значит, так. Один раз пришел волк к коню и говорит: «Святой Георгий велел съесть тебя». Конь и отвечает: «Ну, что же, коли велел, так давай ешь. Почни сзаду, а на переду я еще похожу, травку пощипаю». Серый волк зашел сзади, а конь ка-ак ахнет его копытами в лоб!

Теперь уж оба посмеялись над поделом наказанным волком, и оба осталась довольны друг другом. Дядька, наверное, больше и не знал ничего о святом Георгии, а Юрию и этого пока было довольно.

Ему не минуло еще и десяти лет от роду, когда отец позвал его с собой в поход. Смерил сына взглядом с ног до головы, будто первый раз видел, ощупал сильными пальцами мышцы на плечах и на руках, остался доволен:

— Гоже! Пора тебе, Георгий Храбрый, услышать, как звенят мечи булатные, как свистят стрелы каленые. Готовься, пойдешь со мной на рать, надобно покарать хищных рязанцев.

У Юрия сразу пересохло во рту, хотел спросить, когда же надо быть готовым, но даже и единого слова не мог вымолвить, только открывал рот, словно попавший в рашню пескарь.

Дядька Ерофей успокоил:

— Не страшись, Гюрги, я с тобой пойду.

— Нечего тебе там делать, — осадил дядьку отец. — Он сам за себя постоять может.

— Так, так! — поторопился поддержать дядька. — Верхом-то на своем Ветре он и тебя самого, чаю, обгонит. Третевдни так пустил жеребца вскачь, что курева до неба взнялась.

Юрий хотел возразить, что не могло быть третевдни никакой куревы, совсем даже пыли не было после утреннего дождя, но опять не смог вымолвить ни слова.

— От радости языком подавился! — кичливо поддразнил Костя.

Юрий вскинул глаза на брата. Заносчиво Костя глядит, а не может скрыть огорчения и зависти. Чтой-то он так? Сказал — «от радости»? Ну да, конечно: это ли не радость, каждым княжичем постоянно чаемая, — идти с отцом на равных в поход, в боевой поход!.. Юрий почувствовал, как всего его начал охватывать жар, даже, наверное, лицо, как у девок, свекольным стало, и голос вдруг прорезался:

— А ты рази не пойдешь с нами на рать?

Костя отвернулся с нарочитым безразличием и засвистел рябчиком — он всегда так делал, когда не знал, что сказать и как поступить.

— Отчего же, Костя, а-а? — настаивал Юрий и услышал в ответ только:

— Фь-ю, фь-ю, фи-и-ить!

Дядька Ерофей взял за руку, увел в повалушу.

— Надоть тебе вооружиться мечом да копьем. Я уж их подобрал по силам твоим. Накось вот.

— Меч?.. Копье?.. — пролепетал Юрий, сам себя презирая за вновь охвативший его душу страх.

Сколько раз с братьями вспоминал с завистью и восторгом хранившееся в памяти многих поколений княжеского рода Рюриковичей предание о том, как слабый отрок Святослав метал копье в древлян, убивших его отца, и многих до смерти заразил. И вот настал столь желанный миг, а ему и руку поднять невмочь, и ноги так ослабели, что стали дрожать и подкашиваться под коленками.

Про рязанцев, злохитренных и злобных, много говорилось в семье, представлялись они некими чудищами о трех головах, которых надобно изничтожать без разбору и жалости, но чтобы вот так взять это насаженное на гладкое древко железное трехгранное копье да и всадить его хотя бы и в самого мерзкого гада?.. Юрий ощутил в груди горячее жжение, понял, что слезы подступают к горлу. Разреветься он не мог себе позволить, собрался с силами и легонько коснулся пальцем острого лезвия обоюдоострого меча, и от одного этого прикосновения потемнело в глазах, вдруг ясно услышал лязг мечей, крики раненых, ржание лошадей — это все не раз рисовалось в его воображении, но только сейчас ощутил почти въяве, и слезы — жалости ли, ужаса ли — затопили его глаза. Мудрый дядька сделал вид, будто ничего не заметил, тихонько вышел из повалуши. Оставшись один, Юрий проплакался, стараясь делать это бесшумно, так же украдкой просморкался и прокашлялся, вытер подолом белой льняной рубахи лицо. Стало легче и покойнее.