Ольга Гладышева - Юрий II Всеволодович

Не найдя великого князя Юрия Всеволодовича в его суздальской усадьбе и опасаясь, что он может откуда-то нагрянуть, татары повели себя торопливее и оглядчивей.

Оградительный тын они начали ставить еще в первый же день, как пришли, сейчас же поспешно заканчивали его: он начинался от Золотых ворот, шел по берегу Клязьмы, пересекал Лыбедь, которая была опасно близка к городской стене, потом тянулся по берегу вплоть до Ирининых ворот, соседствовавших с Золотыми. Теперь осажденным ни подмогу получить, ни путей к спасению бегством не найти.

Это сделалось князю Всеволоду настолько ясно, что он понял всю бесполезность еще дотлевающей в нем надежды. Гибель неотвратима. Он впервые за это время холодно и спокойно подумал: надо сдаваться, нести дары, просить пощады. Надо выполнить все их требования. Пусть берут что хотят. Только пусть обещают сохранить жизнь осажденным. Ведь придет же когда-то отец с войском, дядя Ярослав из Новгорода, к дяде Михаилу Черниговскому тоже послана просьба прибыть ко Владимиру со своими дружинами. Соберемся же мы когда-то совместными силами и тогда сполна рассчитаемся с тобой, Батый!

Поэтому Всеволод бесстрастно смотрел на взывающих под стенами суздальцев, мысленно уговаривая их: ну, потерпите еще немного, я остановлю муки ваши, — а сам уже размышлял, какие собрать дары побогаче и как с ними выйти к проклятому хану.

Перед ним возник Петр Ослядюкович без шапки и совсем задохнувшийся. От осанистого спокойствия воеводы не осталось и следа. Он затряс толстым пальцем перед лицом князя, шипя и брызгаясь:

— Тебе говорено было женок и детей отправить в леса? Ты нас послушал, а? Теперь — все! Куды кидаться? Некуда? Где князь Митрий? Почему вороты Серебряны настежь были? Кто открыл?

— Что ты ревешь, бык некладный? — побелел Всеволод. — Это твоя забота — вороты.

— Моя забота вар варити, вар! Сейчас на приступ полезут!

— Я выйду к ним, — тихо сказал князь. — Выйду с миром и просьбой помиловать.

— Ты? — Петр Ослядюкович замолчал. — Поздно, Сева, — назвал он его детским именем. — От них пощады не ждать. — Воспаленные глаза воеводы бегали по лицу князя. — Не хотел даже говорить тебе, но приходится. Перед утром татары проползли в Серебряны ворота на Посад, но мы их вытеснили. А кого убили, я велел там на стенах вывесить.

— Да ты что наделал? Пуще разъярить ворогов хочешь? Зачем вывесил?

— Для устрашения. Но прикажешь — уберу. Ты тут самый главный у нас.

— Как мира просить, вместе будем решать с братьями и с тобой.

— Один решай. Ты теперь один.

— Как один?

— Митрия нигде нет, обыскались. Рязанцы в погреба и амбары попрятались. А купцам я оружие дал и кольчуги старые.

— Ты видишь ли суздальцев-то?

— Вижу, Сева. Тяжело мне сказать, решиться никак не могу. В стычке под утро Мстислав погиб. Я его в ледник покамест велел отнесть.

Всеволода шатнуло. Прежде чем он смог осознать смысл сказанного, воевода схватил его голову, втиснул ладом в свою душную бороду, забормотал:

— Как помыслить этакое? Один брат за другим! Но ты должен все перенесть, все! Ты теперь опора. Я не знаю, что делать, Всеволод. Великой княгине — ни-ни! Я велел скрыть. — Воевода тискал и целовал его голову и мочил лицо князя слезами. — Пойдем. Ведь стол поминальный уже накрыт.

Пленников заставили заполнять крепостные рвы Владимира до уровня стен. Изможденные люди таскали на себе землю, камни, бревна. Иные, обессилев, падали, и тогда их бросали в ров под камни и бревна. Обреченные на мучительную смерть еще долго оставались живыми — ночью до защитников доносились их предсмертные крики и стоны. Некоторым удавалось выкарабкаться изо рва, они ползли под прикрытием прибрежного кустарника к лесу, а там ждали их татарские копья и топоры.

Утром владимирцам предстало жуткое зрелище: соплеменники, а порой и родственники их — в корчах среди окоченевших уже, недвижных тел.

Татары начали свозить на лошадях и верблюдах стенобитные снасти: великие бревна, обитые железом и прикрепленные перевесом на козлы. А еще привезли — и где только взяли? — не меньше двух сотен деревянных длинных, в высоту крепостных стен, лестниц, а также хитроумные орудия для метания горшков с горючей жидкостью и камней весом в пуд и два, количество же их исчислять надо было бы тысячами.

Установив камнеметы, решили проверить их в деле — так, потехи ради. Первым же выстрелом камень с человечью голову пробил деревянную надстройку сверху стены насквозь, а перекинутый через частокол горшок с нефтью попал на хозяйский двор и поджег амбары.

Татары погоготали меж собой о чем-то, — видно, довольны остались.

Но на этом их подготовка к решительному приступу не закончилась. Чтобы оказаться на уровне или даже выше обороняющихся, они начали рядить осадные срубы, чтобы с них, когда будет нужно, проложить переметы на стены.

Литургии и панихиды служили во всех храмах с утра до вечера. Молились о новопреставленных, смертными ранами уязвленных, недугующих, страждущих и умученных, себе просили отпущения грехов и кончины непостыдной:

— Бог да ублажит и упокоит их и нас помилует, яко Благ и Человеколюбец.

Литургии велись по полному чину, длились пять и более часов.

Когда после отпевания в Успенском соборе гроб с телом князя Мстислава собрались выносить, толпа вдруг расступилась, пропуская женщину с посохом в низко повязанном черном плате.

Агафья Всеволодовна подошла, поцеловала отчужденное, застывшее лицо сына, поклонилась ему в пояс, и все время предания его земле не проронила ни слова, ни слезы. Ни до, ни после она ни разу ничего не спросила о нем. Она погрузилась в свое молчание, как в темные воды: ни всплеска, ни отзыва.

Вдова покойного Мария также с великим терпением несла свое горе, без жалоб и стенаний. Только сына от себя не отпускала ни на миг, все за руку держала. После похорон спросила Всеволода, строго и требовательно глядя ввалившимися глазами:

— Ты можешь спасти хоть одного человека в городе? Придумай, как спасти сына Мстислава. Он должен выжить.

И он не мог ей ничего ответить, зная, что и собственное, не рожденное еще дитя не спасет.

Но он больше ничего не боялся и был готов на все. Он знал, что принятое решение — идти на поклон к Батыю — последняя возможность и ее надо использовать.

— Высший идеал земной жизни христианина пострадать за Христа, — внушал княжеской семье Митрофан. — Как сказал апостол Павел, прелесть этого мира и царства ничто для меня. Умереть, чтобы слиться с Христом, лучше, чем царствовать на земле. Я иду к Тому, Кто умер за меня, Того желаю, Который воскрес за нас. Дайте мне подражать страстям Господним. Я не хочу больше жить.

Его слушали с печальной покорностью, словно тени, уже переступившие по ту сторону жизни. Даже птиц гораздый, не слезавший с коня, притих и сидел у матери на коленях, прижавшись головкой к ее груди.