Борис Дедюхин - Василий I. Книга первая

— В Сарае я слышал от многих важных татар, что отец мой не должен был никак победить Мамая, а победил, что будто бы Мамай много сильнее был?

— Верно. Много сильнее была Орда московского воинства.

— Как же так? Почему же отец победил?

— Потому что за Дмитрием Ивановичем стояла святая Русь, вера православная, она — как свет, как закваска, хранит не только свой народ, но и всю вселенную, потому что угодники Божии, как преподобный игумен Сергий, благословивший твоего батюшку на рать, молитвенники русские ходатайствуют за мир, и мир стоит их святыми молитвами. Вспомни-ка древние времена, Гоморру и Содом. Там было великое нечестие, страшный грех творили жители этих городов, о грехе этом ни языком говорить, ни ушами слышать. И когда Господь пришел к Аврааму, тот стал просить: «Господи, а если пятьдесят праведников будет в Гоморре и Содоме, пожжешь Ты огнем города или нет?» И сказал Господь: «Нет, ради этих праведников Я буду терпеть беззакония жителей». Тогда Авраам стал уменьшать число молитвенников: «А если сорок пять?» — «Потерплю», — сказал Господь. «А если сорок… тридцать… двадцать?» — «Потерплю». — «А если десять?» — «И если десять праведников будет в Гоморре и Содоме, — говорил Господь, — Я не предам огню, не сожгу эти города». Вот как велики пред Господом молитвенники за народ. Ради них Господь терпит беззакония многих грешников. Но там не оказалось и десяти праведников, и поэтому города Гоморра и Содом сожжены огнем. И кто бывал там, видел, что крутом нет растительности, там Мертвое море, очень соленое, ни одна рыба там не живет. Это море всем напоминает о смерти, о наказании, о том, что беззаконники так же все погибнут, как жители Гоморры и Содома. А вот на Руси есть праведники, многие молитвенники, люди ангельской жизни, и потому Господь хранит веру православную, хранит церкви и монастыри, хранит Русь.

Историческое значение каждого русского человека измеряется его заслугами родине, его человеческое достоинство — силою его патриотизма.

Василий ждал отца в думной палате. Не узнал он заново отстроенной после Тохтамышева нашествия Москвы, незнакомо ему было расположение палат и теремов в великокняжеском новом дворце, удивился он и войдя в думную: никогда не было у отца такой вивлеофики — книги занимали целую стену. Выходит, правильные сведения были у Киприана, сказавшего, что отец не одну только силу меча стал ценить, но к книжности и учености оборотился.

Провожая Василия во дворец, окольничий Тимофей Вельяминов сказал с плохо скрываемым беспокойством:

— Отца с сыном и сам Господь Бог не рассудит.

И тишина во дворце — словно бы не утренний ранний час, а сон послеобеденный.

Но вот шаги, тяжелые и неспешные, так только великий князь ходит.

Первое, что бросилось Василию в глаза, когда увидел он отца, — усталость. Она заметна была и в незнакомо-жестких складках губ, и во взгляде, всегда таком открытом и жадном до жизни, а ныне потускневшем и безучастливом: ни удивления, ни радости, ни простого даже, кажется, любопытства в глазах под близко сведенными бровями, словно бы не было пятилетней разлуки отца с сыном, словно бы лишь на минуту вышел великий князь из палаты и снова вернулся к княжичу для продолжения привычного, пошлого разговора.

Обнялись суховато, сдержанно. Василий почувствовал под руками выступающие через одежду бугры мускулов, и отец будто невзначай ощупал сыну плечи и, видно, доволен остался, произнес вполголоса, словно бы для себя одного:

— Ишь ты, как выматерел.

Сели на одну скамью рядом, но не глядя друг на друга.

— Ну говори, — предложил отец.

— О чем сперва говорить-то?

— Обскажи, как там, в Сарае, — велел отец, однако явно не это его интересовало.

И Василий не этого ждал, стоило ему трудов вспомнить, как там, ведь уж больше двух лет прошло.

— Там не так, как я сначала думал. Поперву мне было стыдно на поклон ходить, а потом гляжу — не только русские, но и немцы, и арабы, и венецианцы, и французы, и греки, и итальянцы шлют Тохтамышу караваны с подарками… Из Африки ему слонов, жирафов, страусов да обезьян везут… Из Китая — шелка…

— Да, это уж так. Я тоже, когда к Мамайке ездил, удивился, что весь мир на Орду работает. Ну, а к нам каково там отношение? — спрашивал отец, а сам по-прежнему что-то иное на уме держал.

— Обженить меня хотели там, — бухнул, словно в холодную воду нырнул, Василий, — на татарке, племяннице Тимура.

— И что же ты? — спросил отец уже несколько вкрадчиво, вроде бы уже с интересом ожидая ответа.

— Сказал, что млад годами и без тятькиного разрешения не могу.

Отец резко повернулся, близко и строго взглянул в глаза:

— Это четыре налетия назад. А нынче, стало быть, ты решил, что и сам с усам, без тятьки можешь обойтись? — Тут уж, кажется, нараспашку стала душа отца, тут был главный нерв разговора.

— Но, отец, Софья Витовтовна высокого рождения, знатна… К тому же она литовка, а не татарка…

— Что высокого рождения — хорошо, но не понял разве ты сам, что с Литвой мы не год, не два во вражде. — Отец говорил уж как-то вяло, вроде бы сник, словно бы надеялся, что слухи о женитьбе сына на литовской княжне наветом окажутся, а получив сейчас подтверждение от самого Василия, утратил к разговору интерес. Однако это было не так.

Василий рассказывал, при каких непростых обстоятельствах дал согласие на обручение, и подмечал, что отец слушает теперь внимательно.

— А потом… Я долго ведь раздумывал… Союз с Витовтом против Ягайлы поможет нам вызволить из полона исконные русские земли. Ты зачем вон дочь свою, сестру мою Софью, отдал за сына иудина Олега Рязанского, не ради того же ли?..

При этих словах Дмитрий Донской бросил искоса взгляд, в котором Василий уловил не просто грусть и раздумчивость, но и пробившийся сквозь них лучик ободрения. Так случается в знобкий поздний осенний день, когда ждешь, что вот-вот с лениво ворочающихся на небе темных с подбеленным брюхом туч сорвется холодный снег, однако вместо него вдруг падет с высоты слабый бесцветный луч солнца — не согреет, но высветит перед глазами луговую полянку ли, одинокую ли березку, бросившую под ноги себе желтый коврик, скользнет по свинцовой ребристой поверхности реки или пробежится по переполненной водой маристой излучине — и затронет этот случайный луч в душе такие струны, что обостренно почувствуешь напрасность своей печали, поймешь с пронзительной ясностью, что с приходом зимы не только не остановится жизнь, но обнадежит новыми, скрытыми до поры радостями. И Василий стал говорить, не оправдываясь больше, о мытарствах своих: рассказал о Петре-воеводе, о встрече с иностранцами в Литве, о Киприане, дела которого стали совсем плохи после того, как Ягайло женился на польской королеве и принял католичество, о Витовте, который получил от Ягайлы лишь часть своего наследства, доставшегося от отца его Кейстута…