Борис Дедюхин - Василий I. Книга первая

Княжич Василий, слыша это, не понял, просил Боброка объяснить, а тот и сам не мог рассудить, чем дурно это — крепость каменную иметь? До этого только в Новгородской и Псковской землях каменные стены строились. Тверь до сей поры обходится деревянной стеной, обмазанной глиной. Гордятся тверичи, что у них собор каменный с мраморным полом да дорогими медными дверями — пускай их тешатся, а Дмитрий Иванович инак рассудил, о защите города пекся. Семнадцатый год ему шел, когда умыслил такое сделать. А как умыслил, так и сотворил: одиннадцать лет везут и везут белый камень из села Мячкова, что при впадении Пахры в Москву-реку стоит, — по реке везут и зимой, и летом. Да, нескоро Москва строится, это не деревянные церкви ставить, которые и называются обыденными, потому что за день их один и строят, и освящают — обыденкой. А на кладке стен работало по две тысячи каменщиков, на подвозку белых пиленых брусков наряжалось четыре с половиной тысячи саней, а все медленно дело шло. Но зато уж такая крепость, что княжич, небось, и один бы оборонил ее от врагов [8] Территория кремля 1367 года была почти равна современной — она не охватывала лишь северо-восточной оконечности треугольника. Объем работ по сооружению кремля, по подсчетам ученых, составлял более миллиона человеко-дней. .

Так размышлял, раскачиваясь в седле, старый воин, на теле которого от ран нет уж и живого места, и он сам теперь не смог бы вспомнить, какие зарубки на нем остались от кривых татарских сабель, а какие от нижегородских широких мечей, где вонзилась стрела булгарская, а где кипчакская, как заживала язва от укола литовской сулицы, а как от черемисского рожна.

Задумчивы и тихи были все — так, случается, замирает на миг природа, когда ни ветерок не венет, ни единый листок на деревьях не ворохнется, а между тем что-то тревожное и опасное в воздухе копится, и все живое чувствует это. Справа и слева на супящемся, наливающемся чернотой небе начинают спокойно и могуче полыхать молнии — без грома пока, так далеки. Но с каждой минутой все ближе, все неотвратимее. И стоило донестись одиночному раскату, как с неистовством вырвался откуда-то, словно бы из заточения, ветер, все вздыбил, поволок, завертел, тут же и небо обвалилось водопадом дождя.

Доколе будет жить русский человек на земле, дотоле не иссякнет память о том коротком, но сладком миге первой победы над азиатскими завоевателями. Это понимал уже тогда и Дмитрий Иванович, попросивший игумена Сергия основать в честь того события монастырь в волости Стромынь, верстах в пятидесяти к северо-западу от Москвы. Главный храм великий князь просил посвятить Успенью Богоматери, чтобы напоминал он не только о победе, но служил памятником погибшим ратникам. Сергий рад был тому, что великий князь все больше печется о монастырском строительстве, самолично освятил храм.

Если Киприан говорил, что Дмитрий Иванович «загордился», построив каменный кремль и окружая Москву монастырями-крепостями, то темник Мамай, умный и хитрый, понимал, что тот, кто строит каменные крепости, не чувствует себя ни покоренным, ни побежденным. И в том был уверен Мамай, что держать теперь в повиновении Русь, натравливая, как прежде, на Москву Тверь, Великий Новгород, Вильну, уже не удастся. Надо покорить ее силой, как и в Батыевы времена. И он послал с князем Бегичем рать тьматысячную и с большим обозом — дальний поход, стало быть, намерился совершить, может быть, до самой Москвы. Но Дмитрий Иванович не стал ждать прихода захватчиков, встретил их вечером одиннадцатого августа на берегу реки Вожи, впадающей в Оку, и разбил наголову. Впервые русские увидели своего заклятого и непобедимого до сего дня врага битым и бегущим.

Победителей встречали в Москве ликующими криками и колокольным звоном — враз ударили в церквах и монастырях большие праздничные колокола и подбольшие, к ним подключились и все простодневные, гудел набат оглушительно, весело.

Дмитрий Иванович спустился со стремян, бросил повод на руки встречавшего его конюшего, а сам, придерживая у бедра тяжелый меч, в несколько прыжков одолел высокое крыльцо, ведшее в златоверхий терем Евдокии, прижал к сердцу ее, Василия и Юрика, потом склонился над люлькой и пощекотал коротко стриженой бородой несмышленого Семку.

Великая княгиня, счастливая, а оттого еще более красивая, нежели всегда, не могла погасить на лице улыбку, и ямочки у нее на щеках не пропадали все то время, пока супруг ее выпил зараз, без роздыху, ковш пива, пока снимал с себя золоченые доспехи. Она посерьезнела только, когда он начал возбужденно рассказывать:

— Отец твой, Дмитрий Константинович, как увидел, что нельзя отстоять Нижний Новгород, послал окуп… да жив, жив он!.. Татары не взяли окупа, сожгли город, повоевали весь уезд и Березовое поле — после них только дым, земля да пепел. Я решил не ждать их на границе, чтобы не получилось так, как пять лет назад, чтобы не дать им сбежать в степь. — Тут Дмитрий Иванович остановил свою речь, пораженный и гордый только пришедшей мыслью: а ну-ка, был ли еще на Руси князь, который мог похвалиться, что сам искал встречи с проклятыми агарянами. — Я решил найти их и встретился в рязанской земле на Воже. И азиаты — нет, не побежали от нас, напротив — обрадовались, нас завидя, кинулись со страшным криком. Только мы не испугались, не дрогнули. По одну руку был у меня Тимофей, по другую — князь Даниил Пронский, а я сам ударил на них в лице. Встречь шла конница — железная стена: скрежет, лязг копий, сабель, щитов. Я в забывчивости двуручный меч одной правой поднял, машу им и вдруг вижу — стена-то рушится; попервоначалу виделось мне, как иные агаряне трясли своими красными бороденками, гневливо так трясли — пугали меня, а тут гляжу — то вдруг вниз падет бороденка, то в сторону Сиганет, тут же и бунчуки — знамена ихние из крашеных конских хвостов (тоже, как и бороденки, крашены хной персидской) — валятся, как трава сорная. Глаза мне пыль забила, пот льет. Шлем раскалился на солнце, кольчуга грудь режет. Остановился я, отер пот со лба, гляжу — передо мной одни лишь конские хвосты, иные тоже крашеные (у сотецких да у тысяцких), но в основном разномастные — черные, рыжие, белые, помчались татарове прочь без памяти, дали нам плечи. И тут подмечаю я, что и спины у них броней защищены — раньше ведь чванились, только грудь защищали: незачем-де, ордынцы не убегают. Ан нет, по-другому мы научили их теперь думать. И вот бегут, бегут, как зайцы! И тут уж, не остерегаясь, начали мы рубить их. Загнали в реку. А река там твердо текуща, бережиста. Кто не утонул, тот без оглядки удирал в свою Орду. Мы гнались за ними, пока не пала ночь. А когда ночная мгла рассеялась, продолжили преследование. Только, оказалось, татары так испугались, что всю ночь бежали без памяти, мы находили лишь следы их лагеря — поверженные дворы, шатры, юртовища, телеги, пометанный товар. Вот и все!