Борис Дедюхин - Василий I. Книга первая

Мать согласилась без раздумья и стала поспешно собираться. Василий побежал за Янгой.

Он застал ее за работой: вместе с Фовро-Февроньей она выносила из избы скарб — горшки, куски холстин, подшитые и новые валенки, коробья с зерном, необмолоченные снопы ржи. Все это она носила в огород и прятала в зарослях репейника.

— Что ты делаешь? Зачем? — удивился княжич.

Янга рассудительно объяснила:

— Вам, князям, хорошо, у вас всего много. А у нас, если избу сожгут, ни есть нечего будет, ни одеться не во что.

— Ты сыроядцев-то видела?

— Видела. Страх какие все рогастые, а гляделки чуть прорезаны— Век бы их не видеть.

— Так пойдем с нами из кремля!

— Что ты, как можно! Пособи лучше.

Василий помог ей дотащить мешок с репой и деревянное ведро с соленой осетриной. Снова позвал, но она упорно отказывалась. Еще раз сходил он с ней в избу. Вернулись с вонючими овчинными шкурами. Вдруг она стрельнула глазками:

— Лучше ты оставайся.

— А что? — задумался Василий… Но тут прискакали двое верховых с оседланным Голубем. Стремянный Ждан властно крикнул:

— Княжич, в седло! Живо!

Не будь тут Янги, наверное, Василий послушался бы безоговорочно, но сейчас напустил на себя важность:

— Киприан уезжает, что ли?

— Да, — с усмешкой ответил Ждан. — Если на реке шум, карасю лучше не интересоваться, что происходит.

— Значит, и я карась? — Василий схватился за рукоять харалужного своего меча.

— Что ты, княжич, Господь с тобой! Тебе такой жребий тяжелый выпал, не позавидуешь: оборонить великую княгиню и брата малого… И меч этот булатный может тебе пригодиться. Однако живее, живее, княжич!

Уж не раздумывая больше, Василий вскочил на коня и уехал от Янги, не оглянувшись, растравляя и оправдывая себя: «Так ей и надо! Будет знать!»

На Соборной площади гудело вече: решив, что митрополита и княжескую семью можно выпустить, обсуждали теперь, как быть с Остеем. Хорошо, что литовский князь желает за Москву постоять, однако и подумать есть над чем. Остей ведь — внук поседевшего в битвах против русских Ольгерда, который дважды в ярости приходил к стенам Московского кремля и с той же яростью восвояси возвращался — не мог взять города, а в отместку оставлял за собой выжженное пепелище и убитых, не уступая в жестокости самим татарам. Но, с другой стороны, два родных сына Ольгерда славно дрались на Куликовом поле против Мамая… И московское вече доверилось Остею.

Проезжая мимо княжеских хозяйственных построек, Василий заметил, как несколько бродяг, которых он видел раньше возле кружал неизменно пьяными, выносили меды в дорогих серебряных и стеклянных посудах, иные отхлебывали на ходу, а иные уж и опьянели заметно.

— Защитнички… Упьются господскими медами и дрыхнуть станут, утром опохмеляться начнут, — брезгливо сказал Киприан.

— Нет, — заступился Ждан. — Это они для храбрости, ведь без браги нету отваги.

— Боком эта храбрость обойдется. Не всуе сказано Иоанном Златоустом, что пьянство — демон самозваный, недуг, не имеющий прощения, падение, лишенное оправдания, общий позор рода нашего.

— Нет, — неуступчиво возразил Ждан, — бражничество водят люди не нашего рода, это пришлые людишки. Эти, верно, уж с десяток корчаг [34] Корчага — от 18 до 21 литра. браги да несколько берковцев [35] Берковец — около 165 литров. меду выдули — дорвались. Но мы их сейчас протрезвим. Наши, московские, все как один к осаде готовятся.

— Пропьют они Москву, — гнул свое Киприан мстительно, даже с удовлетворением, будто заранее оправдывая свое бегство.

В пол-обеда в понедельник двадцать третьего августа Ждан придержал возле Фроловских ворот лошадь, сказал Василию:

— Дорога потайная тебе, княжич, известна. Так через лес до Переяславля и держись. Если будет нужда — дальше, до Ростова, до Костромы. А я останусь Москву оборонять.

Два крытых расписных возка — митрополита и великой княгини — в окружении верховых конюших, с которыми был на голубом коне и Василий, покатили через превращенный в болонь Посад, обезлюдевший и выжженный горожанами для того, чтобы ордынцы не могли тайно подобраться к кремлю и устроить примет огненный, — ни деревца, ни тына не осталось. Среди выжженных черных холмов долго еще был виден белоснежный кремль…

Едва миновали неубранные огороды и поля, на первой же росстани дорог митрополит велел остановиться, подозвал к окошку возка Василия.

— Вот что, княжич, — каким-то неожиданно сварливым и обиженным голосом заговорил Киприан, — Мне сейчас с твоим отцом не с руки встречаться, я пока — сюда.

Он указал на сворачивающую влево тверскую дорогу, которая была так хорошо накатана, что отражала тусклый лунный свет.

Василий ничего не имел против, но его другое обеспокоило:

— Почему ты сказал, что отец бежал? — требовательно спросил он. — Ведь если бы это было правдой, он бы и меня с мамой и братом захватил?

— Эк тебя взяло! — раздраженно отмахнулся Киприан. — Ну, не бежал, так уехал, пусть так будет изречено. А вот на Куликовом поле в самый страшный момент он, отец твой, говорят, отошел от сечи в лес. Говорят так самовидцы, сам я не знаю, а ты видел ли на теле его язвы и раны такие, чтобы на ногах не дали стоять? Ни шрама, ни рубца, говорят, ни капли крови, говорят, не пролил он… Я не хочу плохого тебе про отца сказать, надеждой тщусь лишь, что ты сам лучше всех во всем разберешься и будешь более мудрым государем, чем те, которых до тебя Господь на Русь посылал. — Киприан осенил Василия крестом, крикнул вознице: — Трогай!

Возок митрополита свернул леворучь, покатил на Тверь. Василий велел оставшимся следовать в Переяславль, но не по главному тракту, где могли подстеречь ордынцы, а через Кунью волость, куда ездил он с отцом на соколиную охоту.

Глубокой ночью подъехали к воротам своего переяславского дома. Челядь, испуганная неурочным прибытием хозяев, не сразу отозвалась на стук. А когда разобрались, что к чему, в палатах, ложницах, светлицах, сенях и закутках большущего, разросшегося во все стороны многочисленными пристройками княжеского дома поднялась бестолковая беготня, которая усилилась после того, как великая княгиня приказала не зажигать свечей, а принести светец и лучины.

Переяславский княжеский дом был очень старым, строился постепенно, разрастаясь с каждым годом. Это был целый муравейник покоев, покойцев, светлиц, горниц, сеней и переходов, в них и днем можно было заблудиться. Евдокия Дмитриевна распорядилась подготовить женскую половину, которая располагалась на втором этаже и называлась теремом.

С перепугу да потрясений и спать не ложились, сидели молча, изредка лишь перебрасывались малозначащими словами. Жгли лучины, и это было единственным развлечением. Мать, правда, часто подходила к образам, стоявшим в киотах и помещавшимся в переднем правом углу покоев. Образа были наряжены богатыми золотыми и серебряными, с каменьями и жемчугами, ризами чеканной или сканной работы. Мать раззанавесила их, сдвинув на стороны застенок, но спускавшейся вниз от киота пелены с нашитым на ней из парчового позумента восьмиконечным крестом не тронула, а убрусец отдернула лишь с одной иконы Пресвятой Богородицы, которой и молилась она беспрестанно и истово.