Борис Дедюхин - Василий I. Книга первая

Когда миновали Кстовскую клюку, Боброк предложил сделать остановку: Волга делала здесь колено, и на изгибе было много отмелей, ручьев и озер — самое место подзапастись мясом да свежей рыбкой, как-никак десять суток в пути. Да и не опасно здесь, судя по всему, видно, обходят эти берега стороной татары и прочие тати.

Слуги стали грести размашистее, резво и круто выгибали спины, покрытые темными от пота холщовыми рубахами.

Вечером причалили к огромному песчаному острову под названием Середыш [41] Середыш — под этим названием было много островов на Волге, однако нынче не существует ни одного, так как все они оказались затопленными «рукотворными морями». . Во все четыре стороны уходили немереные просторы Волги — маревом закатного солнца, голубой дымкой затопленных ивовых зарослей, уходящими за прибрежные дубовые гривы плесами она напоминала сейчас подмосковные просторы лугов, полей и перелесков. За узкой протокой, отделявшей остров от правого, курчавым лесом покрытого берега, доносило терпкий запах таволги, слышно было, как пробует свой похожий на звук деревянной свирели голос только, может, сегодня еще прилетевшая из жарких стран иволга. Помнится, Янга удивлялась и радовалась созвучию этих слов, а теперь вот нашлось им и третье: таволга — иволга — Волга… А может, Янга сейчас тоже где-нибудь на волжском v берегу стоит, разминает в пальцах душистую белую кашку таволги, любуется таинственной черно-желтой иволгой, удивляется дух захватывающим просторам Волги и вспоминает Василия?

— Прибыли, княжич! — крикнул Фома Кацюгей.

Василий оглянулся на его голос, а Фома продолжал словно бы для себя одного:

— Жалко время попусту тут терять, поскорее бы в Орду! — и он сжал кулаки, похожие на копыта взрослого жеребца.

Силушка так и гудела в ручищах Фомы: без особой на то нужды он подхватил нос ладьи, изукрашенный резьбой и увенчанный вырезанной из дерева головой коня, подтянул на песчаную отмель, так что ладья сразу потеряла устойчивость, заколыхалась на остром киле. Фома поправил положение тем, что притащил два заброшенных на берег высокой водой вырванных с корнями дерева и уложил их вдоль ладьи. Чтобы княжич смог посуху, не замочив сапог, сойти на берег, Фома перекинул за борт обломок сухого, отставшего от ствола дерева корья. Проследил, как идет по горбатой сходне Василий, готов был при первой необходимости кинуться на помощь.

Василий шел медленно не потому, что опасался или так неловок был: вдруг с тревогой подумал он опять о конечной цели путешествия. Что ждет его в басурманском Сарае? Вся надежда на святого Николу — ту иконку с двойным ковчегом, которую брал отец из Угрешского монастыря, когда шел в поход на Мамая, а теперь передал Василию на счастье. Надежный и добрый покровитель русских путников святой Николай — это так, но уж путь-то больно страшен да неизведан. И Фома с его ручищами не на беду ль увязался? Отец не хотел его пускать, пока он не поклялся на кресте, что ничего не сделает без ведома и добра на то княжича. И Василий напомнил сейчас:

— Не забыл, на чем крест целовал?

— Как можно! — ответил Фома с готовностью, но невесело. Добавил мягко, просительно: — А не грех ли забывать, княжич, про Москву оскверненную, про Февроньюшку мою?

«Про Янгу!» — чуть не вырвалось у княжича. Он слишком хорошо понимал настроение Фомы, а оттого тревога еще прочнее угнездилась в его сердце, и он решил для себя, что надо обо всем поговорить, посоветоваться до прибытия в Сарай с Боброком — не зря же слывет он ведуном и чародеем.

Дмитрий Михайлович Боброк прозывался Волынским потому, что пришел служить московскому князю из Волыни. Легенды рассказывали о его ратных подвигах в битвах с рязанцами, булгарами, литовцами, татарами. Известно было, что он так же силен телесно, как и премудр, книжен и учителен. И о том всем известно было, что знался он на Волыни с волхвами, способность имел видеть многое вперед и в делах, и в сердцах людских. Одно было неясно: сколько же лет ему отроду — он выглядел бы стариком из-за морщин, глубоких, словно на ликах святых угодников с икон византийского письма, если бы не по-молодому весела была его белозубая улыбка, если бы не был он непревзойденным всадником, способным укротить любого бешеного неука. Был Дмитрий Михайлович очень притягателен для сердца Василия, рад был княжич безмерно, когда узнал о его согласии ехать в Орду, и на него больше, чем на самого себя да на святого угодника Николая, возлагал он надежды на благополучный исход опасного путешествия. Правда, несколько и побаивался его Василий, не решался докучать вопросами: помнил, что во время охоты в Куньей волости в Москве, когда отец на Вожу уходил, Боброка неизменно сердили вопросы о его колдовских способностях, и однажды он ответил загадочно:

— Сказано в Святом Писании: «Ходите, пока есть свет, чтобы не объяла вас тьма, а ходящий во тьме не знает, куда идет».

Василий не понял:

— А как же ты во тьме полки по глухим лесам водишь? Кроме тебя, никто этого не умеет.

Дмитрий Михайлович вовсе раздосадовался:

— И днем можно быть незрячим, а человек знающий да ученый и во тьме прозревает, понимаешь ли это?

Понять-то Василий вроде бы понял, но не поверил: не может быть, что дело только в уме да в учености, а не в тайных силах, не в способности управлять событиями, предвидеть и угадывать их будущее течение. Ведь предсказал же, например, Боброк наперед, как сложится Куликовская битва! Все об этом очень хорошо знают… Ночь на восьмое сентября, равная по продолжительности истлевшему в туманной вечерней заре дню, была тихая. Хоть тепло еще было, как бывает всегда в эту пору бабьего лета, но на траве уж росные заморозки появились. И сказал Боброк великому князю: «Хочу испытать свою примету». В глухую полночь были они с Отцом вдвоем на поле Куликовом, стали промеж обоих войск — нашего и ордынского. Повернулся Боброк в сторону степи и услышал великий стук, клик и вопль, а позади ордынского войска — грозный волчий вой, на реке же Непрядве гуси и лебеди плескали крыльями, возвещая необычную грозу. И спросил Боброк: «Слышишь, государь, гроза великая?» Но отец ничего не слышал… Боброк тогда оборотился в русскую сторону и сказал: «Слышишь, государь, какая великая тихость? Радуйся, доброе это предзнаменование!» Но отец слышал только, как наши ратники мечи и топоры точили, как переступали ногами да ржали кони…

А Боброк продолжал: «И другую еще попробую испытать примету». Сошел с коня, приник к земле правым ухом на долгое время. Поднялся и поник головой. Отец уж и не пытался сам что-то услышать, Боброка спрашивает: в чем там дело? А тот молчит, вздыхает только. После многих понуждений князя признался все же Боброк, что сообщила ему мать-земля: «Слышал я землю плачущую надвое-горько зело и страшно. Одна сторона, как некая жена, горестно плакала о своих детях по-татарски, другая же сторона, как некая девица, возопила плачевным голосом, точно в какую свирель, очень жалостливо… Значит, много, государь, твоего воинства падет. Но одержишь ты победу над татарами. Твоя слава будет!»