Борис Дедюхин - Василий I. Книга первая

— Так и это небось не побывальщина, а баснословие одно, — сказал Кошка.

Дмитрий Михайлович озадачил их своим ответом:

— Что побывальщина, что баснословие, все равно это правда. Даже если кто-то и придумал все это, оно живет в памяти людей, а значит, стало уже былью.

Василий долго не решался спросить Боброка, все крутился возле, пока тот сам обратился:

— О чем, княжич, тужишь?

— Да вот сказал ты, что и выдумка может быть правдой. Вздор это.

— Нет, княжич, не вздор.

— Как же не вздор! Вот возьмет кто-то и насочиняет небылиц про тебя или про меня. Или… про отца моего…

И опять все понял проницательный Боброк, обнял Василия за плечи, прошелся с ним к обрыву. Под ногами внизу с тихим шелестом накатывались на отлогий каменистый берег волны, отливали назад, оголяя галечный приплесок, и, собравшись с силами, снова осаждали неприступный утес.

— Если кто-то придумает похвальную сказку про меня или, наоборот, пустит наветное слово, ядом напитанное, про меня же, про тебя или… самого великого князя, то в людской молве или монастырском свитке будет жить правда обо мне, о тебе, о твоем отце, а еще о том, кто эту сказку или клевету сочинил и другим передал, это будет правда о времени. И эта правда важнее, особенно для тебя, — тут Боброк сильный, с большим значением нажим сделал, — чем то, как было на самом деле. Помыслы человеческие надо учиться понимать и предугадывать.

— Но чтобы предугадывать помыслы, надо знать, как все истинно, непридуманно было, — возразил Василий.

Боброк и так-то был серьезен, а сейчас даже озадачился. Внимательно всматривался в глаза Василию, ответил как-то рассеянно:

— Молодец, княжич… Сколько тебе, двенадцать-тринадцатый? Верно, что ум да смелость не ждут, пока борода вырастет. Молодец. Это верно, это так: лучше всего и то и другое знать. Хотя бы стараться узнать.

С этого вечера, заметил Василий, радуясь и не смея верить своему наблюдению, Боброк стал так же относиться к нему, как относился четыре года назад, когда они были вдвоем на охоте и когда отец уходил на Вожу, — как к равному, как к другу и почти как к родному. Тогда, четыре года назад, Василий чувствовал себя бесконечно счастливым, и сейчас вдруг пришло к нему успокоение, исчезло грызшее всю дорогу беспокойство, хотя чужеземная, враждебная страна уже началась, уже пришлось однажды и раскошелиться, чтобы откупиться от ордынских стражников Увекской заставы, а до ордынской столицы оставалось всего шесть-семь суток плавания.

…Мы въехали в страну Монгалов, именуемых нами Татарами [45] «Именование» одного народа именем другого характерно для европейцев средневековья, и оно не случайно: у азиатских кочевых племен не было строгого национального разделения, а современные монголы и татары имеют к золотоордынцам лишь косвенное отношение. … Они гораздо более лживы, чей другие люди, и в них не обретается никакой почти правды; вначале, правда, они льстивы, а под конец жалят, как скорпион. Они коварны и обманщики, если могут, обходят всех хитростью. Это грязные люди… Убийство других людей считается у них ни за что. И, говоря кратко, все дурные нравы их по своей распространенности не могут быть изображены в описании.

О многих ужасах наслышан был Василий до поездки в Орду, не ждал ничего хорошего, не знал, едет в басурманское аллахово царство на смерть или на жизнь. Тот, кто побывал уже здесь хоть раз и вернулся невредимым домой, почитал себя счастливчиком, чудом восставшим из мертвых. Но и то говорили некоторые вернувшиеся из Орды русичи, что вовсе уж не звери какие-то эти самые татары, что будто и у них есть понятия о чести, о верности, о дружбе. Только Василию трудно в это верилось, знал он и помнил, что русские князья всегда должны были являться в Орду по первому зову, а уклонение рассматривалось как государственная измена, что при этом великие князья русские обязаны были исполнять унизительный обряд — кланяться в землю хану, стоять перед ним на коленях.

Едва лодки приткнулись к берегу в одном из рукавов Волги, где располагалась ордынская столица Сарай-Берке [46] Ныне здесь село Царев Ленинского района Волгоградской Области. , как понял Василий, что рассказы самовидцев не были преувеличенными, что прибыл он в страну чужую и опасную, мир неведомый и страшный. Это была истинно варварская земля — без намека на порядок, законность, справедливость.

Только ступили на берег, как попали в кольцо вооруженных ордынских всадников. Они не торопились расспрашивать или что-то предпринимать, а продолжали свой прежний какой-то спор. Размахивали саблями и плетками то в одну сторону, то совсем в противоположную. Казались они все на одно лицо, все одинаково узкоглазы, одинаково гневно трясли скудными бороденками, скалили зубы, вертелись на конях, словно порываясь куда-то вскачь, потом осаживали коней, съезжались и продолжали одинаковыми гортанными голосами спорить. Но следили и за окруженными ими людьми. Василий попытался подняться на сыпучий бархан, с которого ветер сметал тоненькой струйкой и забрасывал в глаза песок, но и двух шагов не сделал — один из всадников властно махнул плеткой: назад? Наконец они кончили пререкаться и занялись вновь прибывшими.

Первый вопрос был: откуда? Второй: приезжали или нет сюда раньше? Ответы на оба вопроса они выслушали вполуха и стали требовать вина и подарков.

И Боброк, и Кошка, да и Василий тоже, знали, что ордынцы крайне не любят, когда к ним приходят с пустыми руками, воспринимают это как личное оскорбление, дали каждому всаднику по серебряному дирхему [47] Серебряный дирхем был равен 20 копейкам, медный — в десять раз дешевле. . Те приняли деньги без намека на благодарность, с подозрением терли пальцами, нюхали монетки — не поддельны ли они, не из меди ли? Затем потребовали вина. Боброк велел достать им один на всех запечатанный глазурованный кувшин. Стражники быстро его опорожнили и потребовали второй. Боброк было заскупился, но один из ордынцев выдернул саблю и нехорошо улыбнулся — лениво и презрительно. Сомневаться в его намерениях было невозможно — рубанет, не боясь последствий и не колеблясь.

Поодаль стоял и орал по-дурному осел. Его не били, не гнали, не обижали, никто его не раздражал, а он стоял и орал. Глядя на него, хотелось заплакать от отчаяния и безысходности, но ордынцы вовсе не замечали осла, привыкли, видно, к нему, пили поднесенную им Кошкой брагу жадно и неопрятно, так что без гадливости и смотреть на них было нельзя.

Только налакавшись досыта и слегка захмелев, ордынцы стали интересоваться, зачем и к кому приехали русские. Ответ, что приехал не кто-нибудь, а наследник московского великого князя, и притом к самому Тохтамышу, не произвел, казалось, на них ни малейшего впечатления. Они все так же хищно и нагло поблескивали узко прочерченными глазами, велели перечислить, какие именно подарки привезли хану.