Борис Дедюхин - Василий I. Книга первая

— Великий князь московский нижайше шлет свои знаки внимания солнцеподобной супруге хана над ханами царице Тувлуйбеке.

Сказав это, Данила от волнения даже потерял на миг голос: а ну как ошибся Кавтусь или хан нынче уж какую-нибудь другую из своих двух десятков жен сделал главной? Но ханский эмир благосклонно кивнул обритой, с косицей наискось головой, и Данила воспрянул духом. Величественным жестом он приказал братьям Некрасовым сгрузить сундук и удалился.

Некогда в ордынской столице порядки были строго определенные: все прибывавшие русские и иные послы начинали вручение подарков с ханских хату-ней, после чего одаривали главную жену и самого хана. Но в последние годы все резко изменилось, потому что ханы чередовались часто, а ханши и хатуньи тем более. Это и учел хитроумный Кошка, и расчет его оказался безошибочным: собранные в один сундук все драгоценности, которые только Дмитрий Иванович Донской смог наскрести в разоренной Москве, с прикупленной к ним здесь уже, в Сарае, у венецианского купца, украшенной драгоценностями боккой непременно должны были бы поразить роскошью и щедростью любого самого избалованного подарками человека. Как знать, может быть, Тувлуйбека совсем недавно и недолго в первых ханских женах, и, вполне возможно, ей еще и не доводилось получать таких даров. А женщины в Орде, и это тоже учел Кошка, занимают почти равное с мужчиной положение на верхах общества, участвуют с мужьями во всех делах. Впрочем, не только на верхах общества. Татарские воины восхищали всех своей удалой верховой ездой да стрельбой из лука. Но чему тут удивляться, если это и есть их единственная жизненная забота и цель, ничего они делать больше не умеют, все выполняют за них женщины: шьют шубы, тачают сапоги, готовят кумыс, чинят юрты и повозки, вьючат лошадей и верблюдов, а иные при этом и из лука стреляют не хуже мужчин. Да, наверное, и во все времена и везде женщины оказывались достойнее мужчин, потому что они живут больше по движениям не разума, а сердца. Когда вели Христа на Голгофу, то те мужчины, которые еще вчера приветствовали его осанной, тянулись к нему, преклонялись перед ним, величали его; увидев поверженным, стали топтать ногами. И только женщины одни протестовали против совершавшейся несправедливости громкими воплями. Вспомнил Кошка евангельскую историю, ища ободрения: нелегко ему было рискнуть — а ну как впустую стравишь драгоценности и сядешь на мель?..

Но Тувлуйбека оценила дар русского князя: в тот же день Тохтамыш пригласил к себе княжича с двумя советниками.

Василий выбрал Кошку и Боброка. Заметив огорчение и неудовольствие Вельяминова, почитавшего себя старшим среди бояр, объяснил:

— Фамилия твоя, Тимофей Васильевич, слишком здесь известна, еще подумают что не так.

— Я за брата не ответчик, — мрачно возразил окольничий, но и некая виноватость в глазах проскользнула: не ответчик, да, но и забыться предательство не может.

— А за отца ты ответчик? — спросил Василий, вкладывая в вопрос свои сомнения и раздумья об отношениях с отцом.

Но Вельяминов понял по-своему: было подозрение, что его отец на свадьбе Дмитрия Ивановича с Евдокией Дмитриевной в Коломне подменил великому князю золотой пояс — подложил свой поплоше, а дорогой забрал и подарил сыну Михаилу. Так это или нет, теперь уж не узнаешь: отец умер, брат на Куликовом поле дал, однако подозрение живет, что пояс хранится сейчас у сына павшего, Микулы. И Вельяминов ответил:

— И за отца я не отвечаю, только за себя.

— Ладно бы, если так, — с сомнением произнес княжич, опять же имея в виду свое.

Гонцы, получив в подарок по меховой шапке и корчагу переброженного меду, терпеливо ждали во дворе.

— Будь уступчив, княжич, не сгуби дела, все хорошо идет, — увещевал Кошка.

— Но не будь излишне доверчивым, — добавил Боброк. — Помни, что они хитры и вероломны. Ведь сколько раз случалось такое. Придут ордынцы к стенам города, говорят, улыбаясь: «Выйдите, чтобы мы могли вас пересчитать, такой у нас обычай». Или: «Откройте ворота, мы только полюбуемся на ваши дивные храмы». Ворвутся и оставят после себя голое место. Так и в прошлое лето было, этот Тохтамыш, к которому идем, не силой, но обманом Москвой овладел. Просто удивительное дело, как вы, русские, доверчивы, учат-учат вас, а вы все как малые дети… Конечно, это от силы и уверенности в себе, но нельзя же повторять ошибок.

— Почему ты говоришь: «вы русские? Разве ты…

— Да, — не дал Василию закончить вопрос Боброк. — Я русским себя считаю, а по рождению, кажется, литовец.

— Но ведь ворота Москвы открыл литовский князь Остей, — вмешался Вельяминов, довольный, что может уязвить Боброка.

Тот нахмурился, ответил почти зло:

— Его заставило вече, народное самоуправство. А если бы вы, великие бояре, не поразбежались, если бы укрепили великого князя в его решимости защищать город, не было бы и бунта черни. Не было бы и Тохтамыша в Москве, и мы, может быть, не унижались бы перед ним вот так, как нам придется сейчас это делать.

— И все-таки, княжич, главное — уступчивость и терпимость, — стоял на своем Кошка.

— Ты хочешь, чтобы мы прощали и забывали врагам обиды? — подзадорил Вельяминов, но Кошка даже не рассердился.

— Нет, не прощать, не забывать, но уметь с достоинством снести их, когда это необходимо, надо. Если мы заполучим сейчас ярлык на великокняжеский стол, вместе с ним мы получим и возможность отомстить за свои обиды.

Кошка не зря старался. Отправляясь во дворец Тохтамыша, Василий твердо решил для себя: не считать никакое унижение от царя басурман чрезмерным, но ничего не забыть и за все потом отплатить.

Дворец хана Тохтамыша утопал в зелени яблоневых и абрикосовых садов, которые огораживались высокими каменными стенами. Стражник угодливо осклабился, спросил, не желает ли княжич дать дары. Василий ответил, что даже очень желает, и Кошка отсыпал привратнику горсть медных монет.

Чиновник, который повел дальше княжича с боярами через двор, поинтересовался, что за цель у русских. Василий ответил:

— Идем поклониться хану.

— А мне чем поклонитесь? — деловито осведомился чиновник.

Кошка раскошелился еще раз, теперь более щедро. Все время, пока находились они в Сарае, раздавали деньги сюду и сюду, и поминальников да даров сосчитать и упомнить невозможно — кому и сколько дадено, но и то не всех еще, конечно, утолили и не уставали удивляться жадности и ненасытности татар.

Во дворе было много цветов. Розы были посажены от ворот до дворца, по сторонам журчали арыки, в наполненных водой глубоких каменных бассейнах плавали таинственные золотые рыбки, которых кормил чернокожий невольник, очевидно, привезенный вместе с этими рыбками из Африки старый негр. Но внимание Василия привлек стоявший в конце двора конь голубой масти. Поначалу княжич подумал, что это его Голубь, взволновался так, что даже шаг замедлил, но тут же и понял, что это не его Голубь: этот был помассивнее, погрузней — очевидно, стар. В длинной до ног гриве заплетены полосы материи — это была, видимо, лошадь, посвященная императору: онгон морин. На посвященной онгону лошади не только нельзя ездить, но и сесть на нее хоть раз никто не дерзнет под страхом смерти. Медленно, с опаской и робостью ступая запыленными сандалиями по дорогому белому мрамору подъезда, Василий размышлял, что, может быть, требование прислать в дар голуб-коня каким-то образом связано с этим онгон морином. Тут же Василий и решил про себя, что у него хватит сил расстаться с Голубем, если это потребуется. И ему даже захотелось похвалиться своим решением перед Кошкой, но сделать этого он не успел — они вошли во дворец.