Борис Дедюхин - Василий I. Книга первая

— Легче ты! — встревожено цыкнул Боброк и оглянулся по сторонам. Но вокруг стояла безмолвная темнота.

Крадучись, ведя осбруенных и оседланных лошадей в поводу, обогнули бедняцкие кварталы Сарая и вышли на берег Ахтубы с южной стороны города. Остановились в тени цветущей белой акации, что росла сплошной стеной.

Данила снял с копыт всех лошадей тряпье.

— Все! Теперь что есть духу! Вскачь! Бог помочь! — прошептал прерывисто Боброк. Чуть передохнув, подбодрил себя и других шуткой: — Да смотри опять не засни, княжич!

И тут только дошло до Василия: ведь заснул-то он в самый решающий момент, которого ждал так долго и с таким трепетом! Что же это такое случается с людьми?

— В седле на полном скаку мудрено спать, — пришел на выручку княжичу Данила.

Василий, не проронивший доселе ни слова, в ответ счастливо рассмеялся:

— Теперь не до сна! Какой теперь сон! Мы — на воле!

— Погоди, не торопись, до воли стрелой еще не достанешь, — урезонил Боброк.

Но Василия было не унять:

— На воле! На воле!

Счастье распирало его, он первым стегнул по крупу своего коня, помчался настильной скачью вдоль волжского берега — в противоположную от Москвы сторону, однако с неистребимой уверенностью, что прямым путем — домой.

Кони были хороши. Степь гудела под их свинцовыми копытами. Василий настегивал своего скакуна что есть силы. Была еще глубокая ночь, когда он почувствовал, как резко бьет в ноздри жаркий лошадиный пот, потом услышал, как тяжело, с хрипом дышит лошадь. Осаживая ее, чтобы поставить на короткий галоп и дать ей передохнуть, почувствовал пяткой левой ноги, как бешено бьется в ее груди готовое вырваться вон сердце. Только хотел сообщить об этом Боброку, как увидел: лошадь под самим Дмитрием Михайловичем, вдруг обезножив, пошла дробной рысью и тут же тяжело грохнулась на землю. Всадник, готовый, как видно, к этому, в тот же миг соскочил с седла, отпрыгнул в сторону.

Все трое сменили лошадей. С загнанных сняли седла с притороченным к ним имуществом — оружием, едой и кожаными мешками, свернутыми трубкой. И новые были отменно резвы — спасибо великое Андрею Шихову! И подкованы на совесть. Василий замечал, что на каменистой дороге лошади Боброка и Данилы высекали копытами длинные белые искры — словно по горящей земле неслись беглецы!

Еще раз поменяли лошадей перед рассветом, снова понеслись, как птицы, разрезая тугой надежный воздух свободы. А на самом восходе багряного солнца под Василием пала бездыханной третья лошадь, некрупная, но выносливая караковая кобыла.

Выпростав ноги из стремян и соскочив на землю, Василий увидел, что лошади под седлами Боброка и Бяконтова идут, не снижая скачи. Со стыдом подумал, что он плохой, значит, еще всадник, раз так быстро загнал коня. Но тут же и Боброк развернулся: взмыленная, покрытая пеной лошадь его не могла идти даже и шагом, заржала жалобно, предсмертно. И лошадь Данилы, окутанная клубами пара, была так умаяна, что по ногам ее струилась дрожь.

Хоть и ласкала, лелеяла пока удача, бросать задохнувшихся лошадей было не так-то легко. Жалко их было очень. Василий старался не глядеть на их оскаленные морды, потускнелые, остановившиеся глаза и мокрые запавшие бока… А голуб-конь, любимец и гордость хозяина, остался в Орде. Сначала Василий мучился виной перед ним, выходило, что он как бы предал Голубя, — и долго напоследок гладил его шелковистую холку, прижимался лицом к его костистым щекам, шептал чуть не плача: «Прости меня, Голубочек. Прощай». Конь дул на Василия из горячих ноздрей приятным чистым дыхом, щупал бархатными губами ухо Василия, будто и сам хотел сказать ему что-нибудь напоследок секретное. «Оставайся, Голубочек. Прощай. Вряд ли уж теперь когда встретимся. Но хоть жив-здоров останешься…» Обречь Голубя на смертную гоньбу было выше сил. Пусть навсегда видится в памяти живой, легкий, веселый!

— Все! Быстро к воде! — велел Боброк.

Тут и пригодились кожаные мешки: набили их подобранными на волжском приплеске щепками и чурками, туго затянули, сверху приторочили седла и одежду.

Вода была холодная, мутная и очень быстрая.

Первым плыл, направляя своего коня, Данила.

— Плывешь? — спрашивал он время от времени, не оглядываясь и полушепотом, но голос его, разносясь по воде, хорошо был слышен.

— Плыву, плыву! — отзывался Василий, уцепившись за хвост лошади одной рукой, а второй подталкивая мешок.

Даже если бы и уцелел Голубь после скачки ночной и после переправы, нельзя было бы продолжать на нем изнурительный долгий путь с длинными переходами под седлом — месяц, два, до осени… Боброк сказал: «Вряд ли до морозов проберемся к Москве». Что же будет с этим голубым чудом, сокровищем, красавцем? Если не останется падалью лежать в степи на разживу хищным птицам, волкам и лисам, то привести в поводу в Москву клячу измученную? Да ни за что! Нельзя это. Живи, Голубь, в Орде и будь там счастлив своей лошадиной судьбой. Василий хоть и гордился немножко своим великодушием по отношению к верному другу, но знал заранее, что такого коня ему вряд ли уж удастся еще заиметь.

Замыкал переправу Боброк. Казалось, лошади с трудом удерживаются на воде, преодолевая омуты, заверти да вод окрути. И верно, лошадь Бяконтова вдруг нырнула в гибельную пучину, зачерпнула ушами воду и тут же легла на бок, вытянув ноги по течению. Данила оттолкнулся от выступавшего над водой ребрами лошадиного брюха, поплыл дальше один.

Лошади Василия и Боброка благополучно достигли крутого правого берега. Вылезли на глинистый срез, лоснящийся от воды, тяжко вздымая бока, оступаясь и жадно, с храпом хватая раздувающимися ноздрями воздух. Данила выкарабкался торопливо, обрадованно заулыбался, оглянувшись назад. И Василий с Боброком посмотрели на покинутый левый берег. Не увидели той ветлы, от которой начали переправу, — верст на пять снесло течением.

Боброк открыл коробочку, что висела у него на поясе, остался доволен: трут был сухим.

Данила, которому труднее всего пришлось плавиться, не скрывал ликования:

— Ого!.. Хитры азиаты, но и мы, славяне, с глупой рожей в рогоже, а себе на уме тоже!

Когда сторожко пробирались сквозь заросли тальника, чтобы схорониться в нем до темноты, Василий заметил на склоненных к воде ветвях ветлы домик крохотной птички ремеза: сплетенное удивительно искусно, мягкое и плотное, словно носок детского нового валенка, жилище птахи было очень надежным, однако на всякий случай имело два выхода. А здесь, на правом берегу, возле отвесной кручи, с сухим поскрипом крыльев крутились в бесконечном хороводе ласточки — сотни гнезд устроили они в глубоко прорытых на глинистом срезе норах. Не все, значит, птицы летят на север, кому-то и здесь нравится. Конечно, и здесь можно жить, была бы воля!