Борис Дедюхин - Василий I. Книга первая

«Далеко, шагов пятьдесят, — метнулось в мозгу, — не попаду. А если попаду, то лишь подраню… И зря встал я здесь, в этом терновнике, в случае чего и не спасешься. Надо бы вон там, под старой березой, на которой трут, на конское копыто похожий гpиб, вырос… От березы до кабана близко было бы, а так… Эта береза ведь может на домовину пойти… И значит, что же?.. Значит, пропустить?.. Да, а Витовт скажет: сердчишки робкие оказались… Были тут у меня магистр ливонский, принц датский, легат папский и еще княжич из великой Руси… Вот как он скажет с насмешкой над всеми нами…»

Что все эти рассуждения в такой последовательности и с такой четкостью прошли в его мозгу, что он все трезво взвесил и оценил, Василий потом не сомневался, но в те несколько мгновений сомнения и решимость одним жгучим кровоподтеком спеклись в нем и выдохнулись в морозный воздух единственным словом:

— Бить!

И вепрь словно бы услышал это слово и чуть осел на задние ноги… Но нет, это первая стрела вонзилась в него. И как второй раз отрыгнулась тетива, не чувствовал Василий, только увидел, обомлев, что рухнул, всю землю, кажется, сотрясая, могучий секач. И тут же скрылся за черным густым кустарником.

«Ушел?.. Или в купаве залег? Может, на меня собирается кинуться?.. Однако уйти с места нельзя — загонка не кончилась, могут другие кабаны пойти…»

Василий метнул глазами в сторону леса и в тот же почти миг увидел, как по другую сторону кустарника беспомощно пытается уйти, ускрестись поверженный, смертельно раненный зверь. Он передвигался на одних лишь передних ногах, волоча по земле зад, делал отчаянные попытки подняться, хотя, наверное, и сам уже чувствовал, что сделать этого не сможет. Смотреть на него было и страшно, и жалко одновременно. Василий трясущимися пальцами наструнил лук. Стрела сшибла с закоченевшего стебля сухую заиндевелую головку курослепа, а затем чиркнула по земле рядом с пресмыкающимся кабаном, пустив веер пыли, смешанной со снегом.

«Выше надо, как бы над ним стреляя… Теперь ведь саженей на десять дальше…»

Следующая стрела впилась кабану в позвоночник, зверь тяжко покачнулся, но не рухнул. Василий, уж в каком-то исступлении, пустил одну за другой еще три стрелы — все они попали в цель. Боров грузно повалился на бок и задел хребтиной тонкий ствол ольхи, с которой сорвались вместе с инеем и завертелись в воздухе узкие зеленые листочки.

«А вереск и клюква вовсе листву не роняют… Неужели убил?.. Я один?.. Такого секача!.. И брусника вечнозеленой, в летнем наряде под снег уходит…»

Облава кончилась. На окраине леса появились загонщики. Чудак затрубил на высокой ноте в рог отбой:

— Ти-и-ту-у, ти-и-ту-у!

Можно было уже не таиться. Василий вышел из куста, закричал срывающимся голосом:

— Есть! Готово!

Первым подошел Витовт. Неторопливо, вглядываясь внимательно под ноги, прошелся по следу.

— Я думал, ты ему зад отбил, но крови нет… какие, однако, прыжки, как у третьяка, даже побольше… Не всякий трехлетний жеребец на такие настильные махи горазд, — Витовт подошел к мохнатой черно-рыжей туше, задумчиво, словно бы не веряще посмотрел на Василия. Прикинул расстояние от тернового куста, снова к княжичу повернулся, теперь уж с лицом откровенно и искренне восхищенным — Молодец, Василий Дмитриевич, такой выстрел любому рыцарю сделает честь!

Василий смутился:

— Да вот зря, наверное, еще-то стрелял? Смотрю, ползет…

— Не зря. Раз ползет — надо стрелять.

Подошел Бяконтов. Прослушав похвалу Витовта, слегка закоробился, однако признался:

— Завидую. Это ничего, что ты прошлый раз — помнишь, в Орде еще? — по лисе промазал. Я тогда убил, а ты промахнулся…

— И тогда не промазал я, просто ушла она.

— Ну да, но это неважно — ушла ведь, а я с лисой домой вернулся, помнишь? Зато вон как ты сейчас выстрелил! Завидую!

— Ти-у-у, ти-у-у! — запел рог, созывая охотников.

Витовт пригласил Василия и Данилу к себе в гости, чтобы отметить удачу хорошим ужином.

Подъехали две повозки, с верхом нагруженные тушами оленей и кабанов, которых добыли из ловчих ям и пастей. На одну из повозок положили и добычу Василия — пытались сначала вчетвером поднять, не осилили, еще двое охотников подошли на помощь.

— Матерый секач. Ай да княжич! — снова похвалил Витовт, сломил еловую веточку и приткнул ее за отворот Васильевой меховой шапки — так принято венчать победителя на охоте.

Василий смотрел, как удаляется повозка, как вихляет у нее заднее колесо, готовое вот-вот отвалиться, но державшееся на оси каким-то чудом, а сам думал с вдруг нахлынувшим потрясением: «Как же это я сумел убить такого страшного зверя? Не говоря уж о Витовте, даже и Данила стреляет лучше, но оба не могут скрыть восхищения и зависти. Даже и великий охотник Чудак улыбнулся скромной и застенчивой, как у Янги, улыбкой, словно бы поблагодарил и поощрил княжича… А может, так оно и должно быть? — посетила вдруг странная догадка, — Ведь я же все-таки не им чета, я же настольник великой Руси, и быть всегда первым — это мне свыше предопределено! — Поймав себя на этих нескромных мыслях, он поискал им оправдание: — У меня был самый хороший лук, и мне повезло, а это добрый знак, теперь пойдет во всем удача, это уж так водится, что как беда не одна, а с победками, так и талант да хабара не единственным желанным случаем приходят, но и влекут за собой всеобщее поспешение и счастливый исход дела!»

Еле сдерживая охватившее его ликование, Василий повернулся к Даниле, выговорил залубевшими на морозе губами:

— Хабара — брага, неудача — квас, верно, Данила?

— О-о, княжич! — только и вымолвил Бяконтов, добавил очень искренне: — Завидую, ох и завидую!

Пока ехали неспешно до дворца, Витовт передал Василию грамотку:

— Мой гонец для тебя из Москвы принес, от матушки твоей. Еще прислала великая княгиня денег изрядно, чтобы был у тебя путь домой безбедным.

Василий придержал коня, остался в одиночестве.

Писала мать слова нежные, ненаглядным дитяткой и ясным солнышком называла, заговаривала тоску свою лютую над чашей брачною, над свежей водою, над платом венчальным, над свечою обручальною. Не замечая слез своих, читал-перечитывал княжич начертанные ровным полууставом слова: «Будь ты, мое дитятко ненаглядное, светлее солнышка ясного, белее ярого воска, крепче камня горючего. Отвожу я от тебя черта страшного, отгоняю вихоря бурного, отдаляю от лешего одноглазого, от чужого домового, от злого водяного, отмахиваю от ворона вещего, заслоняю от заговорного кудесника, от ярого волхва, от слепого знахаря… А будь ты, мое дитятко, моим словом крепким — в нощи и в полунощи, в часу и в получасье, в пути и в дороженьке, во сне и наяву — укрыт от силы вражьей, от нечистых духов, сбережен от смерти напрасной, от горя, от беды, сохранен на воде от потопления, укрыт в огне от сгорания… А кто вздумает моего дитятку обморочить и узорочить, тому скрыться в бездны преисподние, В смолу кипучую, в жар палючий…»