Борис Дедюхин - Василий I. Книга 2

А на другой полок взгромоздился с помощью своих бояр Владимир Андреевич. Лежал он без движения, возвышаясь глыбой.

— Породист, князь, породист, — приговаривал Пантелеюшка, не желая, видимо, обидеть более точным словом — «брюхат». Два боярина и послушник были у Пантелеюшки на подхвате, он велел то одно подать, то другое принести, а сам трудился столь усердно, что скоро холщовая его рубаха промокла до нитки и плотно облепила его костлявую фигуру от плечей до колен.

Трудился он явно не зря. Владимир Андреевич стал подавать признаки жизни.

— Парко! — сказал не без удовольствия. Малое время спустя вовсе разговорчивым стал: — Эк, тело-то от жару как затомилось.

— От жару, от жару! — покорно соглашался Пантелеюшка, продолжая наюлачивать его чресла своими снадобьями.

Василий собирался еще раз слазить на полок, но раздумал, увидев, что дядя, своими силами лишь обходясь, спустился вниз и встал возле бочки с водой, придерживаясь для устойчивости за ее мокрый, скользкий край. Убедившись, что надежно ноги держат, улыбнулся:

— Однако словно санный воз меня по череслам переехал, перепоясан словно я тугим кушаком… Да, жене дано лоно, а мужу чересла… — Совсем разговорчивым стал Владимир Андреевич, многословно изъясняется и почти без заикания.

Пантелеюшка, ни слова не говоря и не ожидая слов благодарности, тихо выскользнул из бани, следом за ним юркнул и его послушник.

— Шубу мою кунью Пантелеюшке отдать! — велел Серпуховской своим боярам, и они тоже вышли из парной.

— Небось сейчас выйдут и объявят громкогласно: «Князь Владимир Андреевич Донской жалует…» — Василий не успел закончить свою язвительную фразу, Владимир Андреевич хрипло и натужно рассмеялся:

— Помню, помню, великий князь, обиду твою, когда был ты еще девятилетним отроком. И, смотри-ка ты, не забыл… Я же не виноват, княже… Однако повелю всем, чтобы впредь никто не смел именовать меня не принадлежащим мне званием и достоинством.

— Так, хорошо, так… — мялся Василий, ибо не это его главным-то образом заботило. Решился, спросил напрямую: — Не могу я вдомек взять, отчего ты в гнев пришел такой, что прострел тебя хватил?

— Да ведь сказал уж я тебе, что неправый гнев мой, но, однако, и вчуже обидно мне терпеть стеснение: твои бояре старейшие после смерти Дмитрия Ивановича большую волю забрали, а ты потворствуешь, укороту не даешь им.

— Чем я потворствую? — искренне не понимал Василий.

— Стеснен я в своих правах оказался, от управления Русью отринут, не у дел стал… — Серпуховской хотел казаться совершенно спокойным, но желваки на его скулах дергались помимо его воли.

— А если я тебя в поход пошлю?

— Я всегда был ревностным стражем отечества, — не совсем определенно ответил Владимир Андреевич, и Василий по-прежнему не понимал, как же умилостивить дядю, как выразить ему свое благорасположение, не уронив и своего достоинства. Решил повременить и пригласил его подняться вместе на полок.

— Дай-ка мне березовый веничек, — попросил Серпуховской и добавил с каким-то скрытым смыслом: — Да такой выбирай, где листочки на длинных ножках сидят…

Василий осмотрел висевшие на сухом жару возле входной двери дубовые и березовые веники, вытащил из кадок и распаренные.

Вспомнилось читанное у летописца Сильвестра, что славянские племена, облагая побежденных данью, включали в нее и березовые веники намовь.

— Дань хочешь с меня взять? — пошутил Василий, да прямо в кой попал. Владимир Андреевич потупился, укладываясь на шуршащих смородиновых листьях, которые густо насыпали на полок его бояре, процедил сквозь густую заросль усов и бороды:

— С в-вас в-возьмешь дань, на вас, Донских, где сядешь, там и слезешь, глади, как бы остатнего не лишиться… Были у меня раньше Галич да Дмитров, а Дмитрий Иванович, царство ему небесное, понял их на себя. А в Дмитрове-то тогда как раз родился у меня сын Ярослав.

— Помню. Как раз после рождения Ярослава было у вас с отцом размирье… На Крещение… А на Благовещение он ведь повинился перед тобой?

Серпуховской ответил уклончиво:

— Жить — грехи наживать…

— Стало быть, не простил ты его, обманно помирился?

— Что т-ты, Б-бог с тобой, Василий Дмитриевич, разве мог я быть с братом своим двоедушным?.. Нет, истинно закончили мы тогда размирье, однако… Галич-то с Дмитровом так и остались при Москве… А у меня вот-вот сын родится, Ф-федором назову, как игумена высокочтимого нашего, вот только княжить ему будет негде: отчина-то моя, как овчинка ношеная, не разделить ее больше.

Наконец-то понял Василий: недоволен Серпуховской своим жребием, рассчитывал, что после смерти Дмитрия Ивановича какие-то земли будут к его княжеству прирезаны… Ну уж нет, дядя, пусть твой Федя поколе без приданого поживет, так и Ярослав без Дмитрова обходится. Так подумал, а сказал шуткой:

— А ну как дщерь родится?

— Нет, сын, я чую, — стоял на своем Серпуховской, и Василию ясно стало окончательно, что просит дядя расширить его владения вне зависимости от того, кто родится и вообще родится ли…

— Но ведь не можешь ты не знать, что у меня из двух жеребиев отцовских лишь один остался, второй поделен между братьями. Так что мы с тобой одинаково по одной трети Москвы володеем.

— Вестимо, одиначеством мир силен… Веника вот не сломишь, а прутья, поодиночке, все переломаешь…

Не понять было, то ли соглашается, то ли возражает Владимир Андреевич, и Василий снова попытался на шутку свести разговор:

— Я ведь тоже не меск легченый. Знаешь, поди, что обручен я с литовской княжной…

Серпуховской никак на это не отозвался, только завозился неуступчиво на полке, шурша смородиновыми сухими листьями. Протянув вниз наугад руку, достал из липового извара-ушатца распаренные пучки душистых трав и можжевельника, подоткнул их под бока и затих. И в самом молчании его чудились Василию протест, вызов.

Данила плеснул ковш разбавленной медом воды на каменку. Пар оттуда вырвался с громким шипением, и боярин сказал Василию на ухо, так что Владимир Андреевич и не видел этого в облаке пара, и не слышал:

— Гонец верхоконный тебя дожидается во дворе.

Василий для виду еще малое время помахал на себя веником и направился, минуя мыленку, в предбанник. Холода не чувствовал, а под ногами была расстелена белая овечья кошма. Нагим и наружу вышел. Забухшая дверь отчинилась со скрежетом и гулом. Стоявшая возле бани лошадь вздрогнула, переступила ногами, и с ее ушей слетел иней. Поблизости, прижимаясь к стене бани и зябко кутаясь в бараний нагольный полушубок, ждал терпеливо гонец. Когда он убрал рукавицу, которой прикрывал красное от мороза лицо, Василий узнал его: это был тот самый холоп, что приезжал с Василием Румянцевым в Москву на посажение.