Борис Дедюхин - Василий I. Книга 2

Василий уж начал свыкаться с тем, что всякий новый человек, о чем бы он ни говорил, заканчивал непременно какой-нибудь просьбой. Стефан Пермский не был исключением:

— Бью челом тебе, великий князь! Когда десять лет назад снаряжали меня на апостольский подвиг, то отец Сергий снабдил меня антиминсами да святым миром, а батюшка твой дал охранную грамоту. Божественная ткань для престола да святое масло для миропомазания в достатке у меня, а вот грамоту охранную поновить надо, поелику новый же теперь государь у нас.

Василий, конечно же, пообещал немедленно справить требующуюся грамоту, но у Стефана оказались и другие еще нужды, исполнение которых было намного сложнее. В пермском крае холодная земля, плохо она злак родит — овес еще поспевает, рожь кое-когда, а о пшеничке или грече и мечтать нечего. Кормятся пермяки от леса да от речек, а хлеба своего хватает даже в урожайные годы ладно если до Великого поста. А два последних лета выдались такими, что, какую страду ни прилагай к неродной земле, больше чем сам-один ржи не соберешь. Начинается голод, и надо спешно привезти из Устюга и Вологды хлеба, сколько можно гужом, а затем на ладьях, как вскроются реки. Тут не обойтись без слова и заступы великого князя, который ведь от пермяков не в убытке: они и мягкую рухлядь поставляют — меха куньи, беличьи, соболиные, бобровые; и смолу с дегтем садят; и лесные поделки самые разные — посуду точат, гребни, веретена, донцы мастерят; всякий щепной обиход работают — лоханки, ушаты, коробья да и мало ли чего!.. Не зря туда тати повадились ходить. И вот здесь особая нужда в заступе великого князя. Надо Стефанову паству от притеснений и насилия тиунов и бояр оградить — это одно, а другое — обуздать своеволие и наглость новгородской вольницы, которая производит грабежи в Перми, по Каме и Волге, опустошает население по Вычегде. Святитель Перми обращался уж к новгородскому вече, чтобы оно уняло своих ушкуйников, но те продолжают забижать Стефанову паству, и беспременно надобно воздействовать на них силою.

Василий испытывал затруднения с ответом он не мог бездумно обещать свою помощь, понимая, что отношения с Господином Великим Новгородом сложились слишком сложные и трудные, не в одних тут ушкуйниках дело. Несмотря на то что московский князь, как издавно ведется, являлся одновременно и князем новгородским, на деле он слабо мог воздействовать на его внутреннюю жизнь. Хотя, конечно, заставить, принудить имел право. Дмитрий Иванович вынужден был этим правом пользоваться, а последнее время сложились у Москвы с Новгородом почти враждебные отношения. А тут еще и дядя Владимир Андреевич что-то непонятное вытворяет: уехал после размирья в новгородский Торжок.

— Помоги пермякам, великий князь! — замолвил словцо за Стефана преподобный Сергий.

Василий в раздумчивости посмотрел на великого старца, и вспомнился ему дерзкий вопрос, который задавал себе он не раз, но не находил ответа:

— Отче святый, вот благословлял ты иноков на рать с Мамаем, сейчас ходатайствуешь за силу оружия. А как же Божья заповедь «Не убий!», ведь всяк сущий искуплен кровью Христовой, и, проливая кровь человека, разве же не проливаем мы кровь Спасителя нашего?

Сергий ответил сразу же, без малого размышления:

— Эта заповедь для тебя, великий князь, значит вот что: ты не должен носить такого помысла в душе своей, не должен начинать кровопролития. В борьбе с темными силами, которые ищут твоей смерти, ты не должен озлобиться, обуяться жаждой мщения, иначе и сам станешь темной силой. Гада можно и должно убить, но так, чтобы свою душу сохранить, не убить в себе Божьего человека. Поразить врага — не доблесть и не радость, — это долг, ибо силу зла в любой форме должно уничтожать. Первая заповедь не только государя, но всякого смертного, внимание к человеку, который к тебе обратился. Это главное дело, ради которого надо сразу отбросить все остальные. Святитель Стефан не станет запрашивать лишнего, если обратился он, значит, дело богоугодное и праведное.

За окнами раздалось многоголосое дребезжание поддужных колокольчиков:

— Вот и князь Владимир Андреевич прибыл, — сказал, поднимаясь из-за стола, Сергий.

Василию послышалось в его голосе облегчение, и он с вновь вспыхнувшей ревностью подумал: «А не лишнего ли позволяет себе Серпуховской, и не с благословения ли первоигумена?»

Сергий между тем добавил негромко, сам для себя:

— Все-таки залучил я вас обоих…

Прибытие нового княжеского поезда наделало много шума. Всполошились все монастырские галки, заметались над медью золоченным шеломом Успенской церкви, оглашая двор своими надтреснутыми, картавыми голосами. Монахи в черных рясах высыпали из келий на снег, словно белоголовые галки. В небе ярко светило солнце, белое и холодное.

Оказалось, что сердился он на своего дядю зря: Владимир Андреевич не приехал — его привезли, разбитого недугом. А когда стал вылезать из саней, то на первом же шагу споткнулся, запутался в длинных полах тулупа черной дубки и едва не упал, и упал бы, не поддержи его верные бояре, которые подхватили князя на руки, умело и привычно отнесли на том же черном тулупе в жарко натопленную избу.

— Зачем же ты приехал? — с сочувствием и сокрушением спросил Василий, совершенно забыв о своих недавних подозрениях и обидах.

Владимир Андреевич бросил из-под насупленных мохнатых бровей усталый, изможденный страданиями взгляд, сказал очень просто и разоружающее.

— Я слово отцу Сергию дал, он подумал бы, что я почестью побрезговал. Да и ты зело вскидчив…

— Владимир Андреевич знал, куда едет, — весело говорил игумен Федор, — знал, что лучше моего лекаря-травника не найти, любую хворь рукой отводит. И я знал, что за скорбь у него, баенку приготовил, со вчерашнего утра немец ее топит: скорее чем за сутки баенку в такую пору не прогреешь.

— Что за немец, не Штиглиц ли? — испугался Василий, вспомнив разговор с польским послом Августом, но тут упрекнул себя за неосторожность. Правда, никто о Ягайловом лазутчике, как видно, наслышан не был, никому щеглиная кличка не показалась достойной внимания и интереса. А Федор объяснил…

— Кобеллом кличут… Наемным воем был он когда-то еще у Ольгерда, в плен наши новгородцы заарканили его. Хотели вместе с другими вражинами в Крым на невольничий рынок отправить, а оттуда одна дорога — в галерники константинопольские либо венецианские. Вели всех горе-вояк мимо нашего монастыря, этот вот Кобелл сильно занемог, взяли мы его к себе, травник наш выпользовал его, в баенку сводил, попарил. И так Кобеллю наша баенка понравилась, что он взмолился — просить стал, чтобы окрестили его в православие и взяли в обитель. Вот ведь: ради баенки от веры своей отрекся. Взяли мы его, второй год у меня истопником, банщик исправный да услужливый.