Борис Дедюхин - Василий I. Книга 2

— Вот этак же, бывалоча, останавливались мы с Данилой да Дмитрием Михайловичем.

Тебриз опять не смолчал:

— Боброк, конечно, воевода знатный, боярин бывалый, однако в степи я бы тебе больше пригодился тогда. Мучились вы от жажды, а можно было бы облегчить свои страдания. — Он достал из седельной сумки желтовато-серые клубни какого-то растения. — Смотри: ятрышник.

— Ятрышник? — Василий попытался вспомнить, что значит это слово. — Кажется, «ятреба» по-вашему — «требуха»?

— Верно, утроба. А это салепы ятрышника, они на дальних переходах степнякам и пищей, и питьем служат: одного такого салепы хватает на день.

— Это кисельный корень, что ли? — заинтересовался Максим.

— Ятрышник, — ладил свое Тебриз.

— А цветочки его зовут кукушкиными слезками.

— Какие такие слезки?.. Кукушкины сапожки знаю, кукушкин лен тоже знаю…

— А это слезки, ими у нас девки на семик кумятся, еще его змеевиком зовут, в наших лесах ведь тоже змеи водятся…

— Не знаю, не знаю, — бурчал Тебриз. — Ятрышник знаю. Знаю, что одного корня его в степи на целый день хватает.

— Эка невидаль: тоже и любка ночная ничем не хуже. Корня этой фиалки тоже на сутки хватит человеку, если ни есть, ни пить нечего.

— Не знаю, не слыхал, — огорчался Тебриз.

Максим не отставал:

— Конечно, не знаешь ты… Ты же ведь татарин?

— И этого не знаю, может быть, и татарин.

— Почему — может быть?

— Потому что сам не знаю, кто я… Хотел бы знать, да не могу. Ногаем называли моего отца. А кто такие ногаи, знаешь ли ты? Это, может быть, и не татары, а русские, славяне? Ногаи — это те, кто в степях по эту сторону Камня обитали, были подданными Золотой Орды, но, как и русские, не хотели подчиниться, бунтовали — тут были беглые люди со всех мест. И кто был моим предком, пращуром, как вы говорите, не знаю. И может быть, говоря «Чур меня», мы с тобой обращаемся за помощью к одному прадедушке, а-а? Забавно, а-а? И крови, может быть, мы с тобой одной [79] В этом своем рассуждении Тебриз был не совсем не прав: в самом деле, предками ногаев были не только остатки разгромленных Батыем племен половцев, степных аланов и среднеазиатских тюрков, но и жители окраины Руси. .

Максим слушал с недоверием, резко возразил:

— Нет, когда мы говорим «Чур меня», мы обращаемся к своему деду, твой же «чур» — это нечистая сила [80] Максим имел в виду слово, имевшее несколько иное написание и произношение, родственное словам «черта» и «черт», а не «щур». .

Тебриз не стал спорить, он вообще почему-то побаивался Максима, не мог спокойно принимать его насмешек и недоверия.

Стоянку решили устроить на берегу оврага. Была совсем недавно здесь речка, но вода ушла, на дне, покрытом влажной белесой рапой, осталось множество следов от копытцев приходивших на водопой сайгаков.

— Сайга ушла, а змеи остались, они и без воды обходятся. А змеи просто кишмя кишат тут! — Тебриз говорил это явно для одного Максима. Тот поинтересовался вяло:

— Змеи тонкие или толстые?

— Какая разница, важно, что ядовитые.

— Не бойся, — опять снасмешничал Максим, — змея два раза одного человека не кусает, а у нас кошма и войлок из бараньей шерсти есть — отпугивает всех гадов, и толстых, и тонких. А если появятся маленькие, со сверчка, фаланги, то их легко стряхнуть и раздавить.

— Все же лучше, когда никаких гадов нет.

— Ага, а они думают: хорошо, когда этих двуногих гадов нет поблизости… Сам же говорил, что они первыми не нападают.

— Это-то — да, их не трогай, и они не тронут.

Пока ставили шатры, пока раскладывали костерки из окоченевших веток тальника и карагача и грели в кувшинах воду, зной спал. Небо было еще белесым, синева лишь чуть-чуть загустела на восточном окоеме, а на небосводе стали появляться одна за другой звезды, словно бы провожая солнце в его преисподнюю, словно бы подглядывая за ним. А как только солнце скрылось за барханами окончательно, пала непроглядная тьма.

— Почитай, и вечера-то тут не бывает, сразу после дня идет ночь, — удивился Максим.

— Потому-то у нас нет черных лошадей, — оживился Тебриз. — Будешь ехать темной ночью на черной лошади, надо все время щупать рукой — тут ли она…

— Черных лошадей не бывает, вороными они называются… Если бы ты, Тебриз, побывал у нас в Великом Устюге весной, так удивился бы до страха велего: там вовсе ночь не падает, сполохи да зарницы играют от зари до зари, а то встанут столбы белые, мерцают так светло, что можно глаза человека видеть, знать: правду он говорит или пустословит.

— А я и в темноте вижу, что пустословишь ты… «Стол-бы-ы…»

Никто не стал разубеждать Тебриза, такие дивные вещи, вот как раз вроде полярного сияния, трудно по чужим рассказам представить себе, чтобы поверить в их существование, надо собственными глазами их увидать.

Весь путь от Москвы до Таврии Андрей и Пысой почти не попадались на глаза Василию, не слышно их было и не видно, но в Солхате приключилась с ними история.

Им все здесь было в диковину, многое было непонятно. Не знали они и того, что хоть и рядышком, в каких-то двадцати поприщах друг от друга, находятся Кафа и Солхат, но порядки там разные.

Уступив генуэзцам побережье полуострова, татары тем не менее старались держать крепости Кафу и Солдайю под постоянным прицелом, для чего построили между ними, посреди долины, город для своего наместника — Солхат, который называли еще Сурхатом и Сургатом. Постепенно татары научились смотреть на Кафу как на свою морскую пристань, а генуэзцы на Солхат как на продолжение своего торгового порта. Посредниками между ними выступало привилегированное кодло — люди богатые и жадные, практичные и зоркие на выгоду. Обогащались они благодаря посредничеству в торговле и, главным образом, купле-продаже рабов.

В Кафе во время краткой остановки Андрей с Пысоем пошли посмотреть диковинный южный город. Все было внове: бездонно-высокое синее небо, бездонно-глубокое темное море, скалистые лиловые берега вдоль бухты, замыкавшиеся сказочным нагромождением черных камней — Карадагом. В порту корабли немецкие и шведские — шнеки да бусы, турецкие каторги, греческие гребные сандалии, множество и неизвестно из каких краев приплывших барок и лодий, а над ними всеми несметное число сварливо кричащих белых витах — и таких, как на Москве-реке, и огромных, словно степные орлы. Кроме витах, непривычно было видеть белых воробьев и черных, как сажа, дроздов. Козе и той удивились — ярко-желтая, с зелеными глазами. И крепость сама, сложенная из тяжелых камней, с круглыми и квадратными башнями, зубчатыми стенами, была для русских путешественников невидалью: московский Кремль хоть и каменный тоже, однако белый и какой-то не воинственный, не враждебный, как эта крепость, нависшая над морем неприступно и вызывающе. Андрей с Пысоем даже заробели в ворота башен заходить, хотя никто не преграждал им путь, только с тонким писком перечеркивали темный проем стрижи, налепившие свои хатки на шероховатых стенах сводов. Земля под ногами бурая, а не черная, растут на ней лавры вместо ракит, виноград вместо хмеля, кипарис вместо осокоря. И яблоки с грушами тут уж поспели, а еще китайские купцы предлагают плоды невиданные — персидские яблоки да цитроны [81] Персидские яблоки — апельсины, цитроны — лимоны. . Люди здесь теми же делами занимаются, что и на Руси, трудятся в мастерских гончары, бондари, кузнецы, но есть работнички диковинные — опахальщики, омыватели ног, мусорщики.