Александр Павлов - У ступеней трона

Как ни было слабо освещение, но Барсуков заметил, что лицо преображенца покрылось яркой краской. Правда, этот внезапный румянец, вспыхнувший на щеках молодого человека, был простым следствием раздражения, охватившего преображенца, но Барсуков увидел в этом признак смущения и радостно вздрогнул; он был уверен, что напал на след.

— Ну, вы, однако, говорите глупости, милейший! — резко отозвался офицер. — Прежде всего, о новом перевороте никто не помышляет, так как все довольны свержением Бирона, а главное — если бы, паче чаяния, и существовал заговор, то не тайной канцелярии его предупредить…

Барсуков снова радостно вздрогнул. Юный офицерик — как ему казалось — сам шел в ловушку. В последней фразе слышалась ему не только скрытая угроза, но признание в существовании заговора. И он спросил вслух:

— Отчего же это так, сударь?

— А оттого так, сударь, что тайная канцелярия прозевала ночной поход графа Миниха. Стало быть, она ни на что не пригодна…

Барсуков позеленел от злобы и вдруг решил поймать своего собеседника врасплох.

— А что, сударь, — спросил он, — среди ваших товарищей много, я чаю, елизаветинцев?

— Как это? — не сразу понял истинный смысл вопроса преображенец.

— Да приверженцев цесаревны Елизаветы Петровны…

Яркая краска негодования еще гуще проступила на щеках офицера.

— Мы все, сударь, — проговорил он, дрожащим от сдерживаемого раздражения голосом, — любим и уважаем цесаревну Елизавету Петровну как дочь великого государя, как принцессу императорской крови, но мы приносили присягу его императорскому величеству и его августейшей родительнице и своей присяги не позабудем… И еще вам, сударь, скажу, — повысил он голос, — вы не по тому адресу обратились. Коли я вам сделал честь разговором, то вам не след бы забывать, что я здесь не по своей охоте нахожусь, а в карауле, и как русский дворянин и офицер в ищейки не пригоден… На это нужно иметь особую совесть…

Барсуков выслушал эту отповедь с злобной усмешкой и затем спросил:

— А как, господин офицер, ваша фамилия?

— Это для того, чтобы меня причислить к елизаветинцам?.. Валяйте, сударь, я сего не боюсь… Зовут меня Александром Гавриловым, а фамилия моя Милошев… — и Милошев громко расхохотался.

Барсуков хотел что-то сказать в ответ на этот обидный смех, но предпочел промолчать и торопливо скрылся за дверью.

Когда дверь закрылась, Милошев, все время сдерживавшийся, дал волю своему негодованию.

— Ишь, подлюга! — вслух заговорил он. — На какие подходы идет!.. Так и норовит живьем слопать. Ну, погоди, дружок, не долго тебе блаженствовать!.. И на твое горло найдется хорошая веревка. Не попустит правительница такого беззакония… закроет вашу лавочку!..

Он так был взволнован, что положительно не мог усидеть на месте и, чтобы хоть немного успокоиться, принялся крупным шагом мерить темный сырой коридор, изредка поглядывая на темневшие с обеих сторон, окованные железом и запертые тяжелыми засовами двери.

Вдруг Милошев остановился. Тишину, царившую в коридоре, нарушаемую только звуком его шагов, прорезали чей-то крик и стук. Юноша вздрогнул от неожиданности и прислушался. Стук повторился, на этот раз еще громче, глухим эхом отдаваясь под сводами коридора. Наконец преображенец понял, что это стучит кто-то из заключенных, разобрал, какую именно дверь молотят кулаки нетерпеливого узника. Он вплотную подошел к двери и громко окликнул:

— Кто стучит? Что надо?!

Голос узника, донесшийся из-за окованной железом двери очень глухо, заставил Милошева вздрогнуть и насторожиться. Он не разобрал слов, но голос показался ему удивительно похожим на голос так разозлившего его недавно сыщика.

— Что за оказия! — изумленно прошептал он. — Ровно наваждение какое… Не может же быть, чтоб это он в каземате был: ведь я видел, как он ушел! — И молодой офицер, еще больше насторожившись, совсем прильнул ухом к холодному железу дверной оковки.

— Вы слышите, что я говорю? — прозвучало из-за двери.

Преображенец на этот раз расслышал слова и еще больше убедился, что голос, раздавшийся за дверью каземата, и голос сыщика совершенно одинаковы. На мгновение в нем поднялось даже неприязненное чувство. Этот голос пробудил в нем ту же гадливость, какая поднялась в нем во время разговора с Барсуковым.

«Должно быть, такой же негодяй, как и эта лиса! — подумалось ему. — Недаром Господь ему такой же голос дал… Ну его в болото! Пусть себе сидит на здоровье!»

Но узник, не слыша ответа, снова забарабанил кулаками. Это обозлило Милошева.

— Какого дьявола вы стучите! — резко крикнул он. — Коли попали сюда, так и сидите. По правилам, стучать да дебоширить здесь не полагается.

— А по каким это правилам, — откликнулся арестант, — полагается хватать неповинных людей? Чай, мы ноне не при Бироне живем.

Фраза заинтересовала преображенца; он снова прильнул к двери и крикнул:

— А давно ли вас сюда запрятали?

— Я чаю, вы про то знаете.

Милошев нетерпеливо повел плечами.

— Кабы знал, так не спрашивал.

— Вот те на! — и в голосе арестанта послышалось неподдельное изумление. — При тайной канцелярии состоит, а что в оной творится, того не знает.

— Потому и не ведаю, — раздраженно отозвался преображенец, — что при канцелярии не состою.

— Так кто же вы такой?

— Караульный офицер…

— От какого полка?

— Преображенского…

— Вот как! — послышалось на этот раз радостное восклицание узника. — Слава Тебе, Создатель… А как, сударь, ваша фамилия?

Милошев на секунду задумался. Сказать или не сказать? Но тотчас же он решил, что сказать можно, что от этого для него ничего дурного не будет, и он после небольшого молчания ответил:

— Могу и фамилию сказать… Поручик Милошев.

Но каково же было его изумление, когда раздалось восклицание узника:

— Милуша! Вот так оказия!

Так Милошева называли только близкие знакомые; и, весь трепеща от любопытства, он воскликнул:

— Да кто ж вы, сударь, такой?!

И преображенец вздрогнул от удивления, почти ужаса, когда раздался ответ арестанта:

— Кто я-то?! Ведомый вам человек! Василий Баскаков.

Выйдя из помещения тайной канцелярии на улицу, Барсуков остановился в раздумье. По-настоящему нужно было бы отправиться теперь к графу Головкину и рассказать ему о неудачном разговоре с его соперником, а также получить дальнейшие инструкции. Но затем он передумал.

«Не к чему мне к его сиятельству ходить, — решил он мысленно, рассеянно поглядывая на суетливо проходивших мимо него прохожих. — Птичка сидит в клетке — и моя забота только ее не выпускать. А графу больше ничего не надо. Да и не о том мне теперь думать нужно, другое дело — куда поважнее есть».