Александр Павлов - У ступеней трона

Тут Барсукову вспомнился его разговор с преображенцем, и злая улыбка подняла утлы его губ.

«Ишь как напустился! — подумалось ему. — Знаю я, что у всех у вас тайная канцелярия на глазу бельмом сидит. И Андрея Иваныча, и всех нас вы, дай только волю, в ложке воды утопите. Молокосос, а туда же: «Тайная канцелярия не нужна, переворот прозевала…» Я-то не прозевал; ведал я, что готовится, да Андрей Иваныч маху дал… Ну, а ноне мы маху уж не дадим… Тут дело о собственной шкуре идет… Чую я, что елизаветинцы только минутки удобной выжидают… Вот мы теперь за ними и проследим, и изловим… Мое-то обличье им уж ведомо, так у меня на сей случай человечек один припасен. И парень дошлый, и никому из елизаветинцев не ведом… Нет, государи мои, не на того напали. Дай срок, будет на моей улице праздник. Все вы в моих лапах будете!»

Мимо проезжал извозчик. Барсуков махнул ему рукой, когда тот остановил свою мохнатую лошаденку, уселся в его сани и приказал везти себя за Неву, на Петербургскую сторону. И всю дорогу, пока обтрепанная чухонская лошаденка мелкой рысцой тащила санки через широкое полотно Невы, а затем пустырями Петербургской стороны, Барсуков не мог оторваться от своих дум, от своих планов и надежд.

Повинуясь энергичному толчку своего седока, извозчик остановил лошаденку у одной из хибарок, глядевших маленькими оконцами прямо в поле. В петровские времена здесь была плотничья слобода, а теперь эти хибарки, заброшенные на конец Петербургской стороны, почти на самую окраину тянувшихся отсюда целой цепью болот, сдавались внаймы и служили жильем столичной бедноте.

Приказав извозчику дожидаться, Барсуков храбро шагнул в сугроб, загораживавший вход в низенькую калитку, провалился почти до колен в снег, толкнул калитку и очутился на маленьком дворе, таком же пустынном, как и вся эта заброшенная окраина. Перешагнув порог, он огляделся, точно соображая, сюда ли он попал, и затем крупным, торопливым шагом направился в сторону крылечка. Но не успел он дойти до него, как дверь, обитая почерневшей, полусгнившей рогожей, отворилась, и в облаке пара, вырвавшегося на морозный воздух, показалась миловидная женская головка, освещенная большими синими глазами, теперь сурово и недружелюбно глядевшими из-под густых, насупленных бровей на гостя.

Но если девушке, глядевшей теперь на ушаковского послуха, была неприятна встреча с ним, то Барсуков, наоборот, совершенно преобразился, встретившись взглядом с этими синими глазами, такими теперь сердитыми. Морщины на его лбу разгладились, глаза засветились неподдельной лаской, а на губах задрожала приветливая улыбка.

— Здравствуйте, Катенька, — проговорил он, быстро взбегая на крылечко и протягивая руку.

Но девушка или не заметила, или не хотела заметить его протянутой руки.

— Кажется, я не родня вам, чтоб вы меня Катенькой называли, — отозвалась девушка зазвеневшим, как перетянутая струна, голосом. — Вы это зачем к нам пожаловали? — продолжала она явно враждебным тоном.

Барсуков весело усмехнулся.

— Коли пожаловал — значит, дело есть.

— Ну, если ко мне — так у нас с вами никаких дел быть не может.

— Вот как! Нечего сказать, приветливо вы, Катерина Яковлевна, гостей встречаете!

На губах девушки появилась пренебрежительная усмешка.

— По гостю и почет, — ответила она. — Иного гостя в красный угол сажаем, иного со двора метлой провожаем.

Как ни обидны были эти слова, как ни ядовит был тон, Барсуков, донельзя вспыльчивый и себялюбивый, не обиделся на свою собеседницу. Веселой улыбкой ответив на это последнее оскорбление, он проговорил:

— Так мы с вами, Катенька, все еще враги?

Хорошенькое личико девушки, побелевшее на морозе, вспыхнуло ярким румянцем гнева.

— Враги! — воскликнула она. — Ничуть. Враждовать можно с тем, кого’можно уважать, а вас я только презираю…

— Теперь презираете, а потом… полюбите…

Катя гневно передернула плечами, глаза ее сверкнули такой молнией, что это даже покоробило Барсукова. Но тяжелое впечатление от этой сцены продолжалось не более секунды, и снова в его глазах засветилась ласка.

— Ну, не будем говорить об этом, — проговорил он уже более серьезным тоном. — У меня сегодня нет никакой охоты вас злить. Отец дома?

— Дома, — отрывисто и неохотно ответила девушка.

— Трезвый?

— Пока вас не было — не пил.

— Тем лучше… Ну, будет вам злиться!.. Не стойте в такой величавой позе и пропустите меня.

Миновав сенцы, Барсуков, хорошо знакомый с расположением домика, — отворил низенькую дверь и очутился в небольшой, но уютной горенке, вся обстановка которой говорила о вопиющей бедности.

— По-старому живут, — прошептал он, окидывая зорким взглядом почерневшие стены, хромой стол да несколько расшатанных табуреток. — Тем лучше… мне это на руку. Яков Мироныч! — крикнул он, остановившись против двери в другую комнату. — Где ты запропастился? Вылезай! Встречай гостя!

За дверью в ответ на этот оклик зашмыгали чьи-то ноги, дверь скрипнула на заржавленных петлях, и через порог перешагнул грузный пожилой мужчина, одутловатое бритое лицо которого и воспаленные слезившиеся глаза ясно говорили, что трезвость не стоит на почетном месте его жизненного формуляра.

Яков Мироныч Поспелов — как прозывался хозяин этой хибарки — когда-то знал лучшие дни. Отец его был камер-лакеем Петра Великого, готовил и сына к продолжению своей придворной должности, и одно время Яков Поспелов состоял в штате придворных служителей императрицы Екатерины I. Так бы, может быть, и кончилась его жизнь в звании гоф-фурьера, к которому уже подбирался его родитель, — но, на беду, в Петербург приехала труппа комедиантов Ягана Буски, «презентованного — как он называл себя в афишах — в Цесарии, Пруссии, Франции, Польше и других княжениях». Труппа эта давала свои представления в балагане, нарочно выстроенном для этого у Летнего сада, и ежедневно собирала высшее общество столицы. Повадился ходить туда и Яшка Поспелов, сначала из простого любопытства, а затем привлекаемый более серьезными видами. У него вдруг возгорелось желание стать самому комедиантом, и он пошел к Ягану Буске в добровольные ученики. Учеником он оказался очень способным и даже талантливым и уже через три месяца после начала учения не хуже других заправских комедиантов умел делать «всякие удивительные экзерциции», плясать танец фолидишпан, строить уморительные рожи и играть «всяческую роль» в любом балете. Но, сделавшись талантливым комедиантом, Яков Поспелов стал в то же время горчайшим пьяницей. И это последнее низвело его на последнюю ступень нищеты. В качестве комедианта побывал он в царствование Анны Иоанновны даже в придворных мимах, служил в театрах московских вельмож Гагарина и Шереметева, держал даже собственный балаган на Царицыном поле, — но чарочка отовсюду изгоняла его, пьянство сбрасывало его постоянно с вершины благополучия в смрад и грязь вопиющей нужды.