Вадим Полуян - Юрий Звенигородский

— Ушли? — подняла руку осениться крестным знамением княгиня Анна.

Ей, как Елене, не терпелось свидеться со своим мужем, сподвижником Владимира Серпуховского, Дмитрием Боброком.

— Ушли, да ненадолго, — продолжил Лисица. — То был передовой отряд. За ним явилась главная рать, столь многочисленная, что мы ужаснулись. Сразу начался приступ. Мы пустили стрелы, нас осыпали тучами. Конные рыскали, разя во все стороны, быстро и без погрехов. Я, стоя на стене, не успевал оттаскивать раненых и убитых. Орда стала ставить лестницы. Сверху лили кипяток, кидали бревна, метали камни. К вечеру приступ был отражен. Следующие три дня пришлось терпеть то же самое. Мы теряли много людей, они — еще больше. Видно, не привез Тохтамыш стенобитных пороков, вот и решил: «Возьму силой!» Да как ни силился, ничего не мог сделать. Мы тоже пристрелялись. Суконник Адам с Фроловских ворот как пустил стрелу, так любимый ханский мурза и повалился. После все это стало известно, уж на четвертый день, когда темники вступили в переговоры. Хан, дескать, Москву воевать не хочет, уйдет от города, только принесли бы ему дары да пустили бы глянуть на красоты кремлевские. Таким речам веры не было. Но к стенам пришли два сына Дмитрия Нижегородского, Василий и Симеон. Отец загодя отправил их к хану, чтобы тот не разорил его княжества.

— Вот каков твой отец, Евдокия! — не сдержалась золовка Анна.

Лучше бы смолчала. Княжич Юрий видел, как лицо матери покрывается пятнами. Она опустила голову.

— Оба князя клялись, — продолжал Лисица, — как россияне и христиане, что Тохтамыш сдержит слово. Семен даже крест с себя снял и поцеловал.

Елена Ольгердовна утешала великую княгиню, как сноха свекровь:

— Братья твои поверили слову царскому.

— А мы им поверили, — вздохнул Елисей. — Литовский воевода Остей советовался с боярами и народом. Все единодушно решили: зачем подвергать город дальнейшим бедствиям, если есть способ прекратить их.

— И отворили ворота? — враз спросили ростовские князья Константиновичи.

Гонец позволил себе осушить кубок, дабы спокойно завершить повесть, не предвещавшую благого конца.

— Первым вышел наш вождь Остей. За ним — духовенство с крестами. Бояре с согражданами вынесли дары. Тохтамыш сидел на лошади. Я не успел запомнить вида его ужасного. Хан подал знак рукой. Остей тут же был обезглавлен. И началось избиение всех и вся. Тщетно кто-то пытался спасаться в Кремль. Ворота были уже захвачены! В каменном городе — резня. Татарские малахаи показались на неохраняемых стенах. В крепости еще оставались воины, но, лишенные предводителя, бегали толпами, вопили по-бабьи, рвали на себе волосы, не знали возможности к обороне.

— Ты-то как уцелел? — спросил Александр Константинович.

— Я — сошка малая, — перевел дух Лисица. — Дотемна лежал под стеной во рву на телах ордынских. Ввечеру дыханием ощутил: горит город! Увидел коварных варваров, покидавших пожарище через каменные ворота. Поганые шли на ночлег в открытое, безопасное место, с гиканьем гнали скученных молодых московлян, набранных для продажи в неволю. Возами везли сокровища, хранившиеся в Кремле и свезенные из других, плохо укрепленных городов. Я бродил среди храмов с разбитыми дверьми, переполненных телами несчастных. Случайно уцелевший монах сокрушался, что взято не только много богатых икон и сосудов, но и несметное количество золота, серебра из великокняжеской казны.

— Плакали твои святости и сокровища, дорогая невестушка! — вздохнула золовка Анна.

— Готов биться об заклад, — подал голос Борис Галицкий, — не добрались до них.

— Полагаю надежду… — начала было великая княгиня.

— Отложи надежду! — мрачно перебила Анна. — На бояр надеялись, — втуне! На митрополита надеялись, — всуе!

— Как можно жить надеждой, когда вся московская красота мертва? — поддержала ее Елена Серпуховская.

Братья, князья ростовские, постарались приободрить гостей.

— Не на век исчезла краса Белокаменной! — вдохновенно сказал Александр Константинович. — Пусть ныне — дым, пепел, земля окровавленная, стоны раненых, безмолвие мертвых и обгорелые церкви…

— Скоро, — подхватил Василий Константинович, — Москва будет краше, нежели прежний, великий и чудный град, кипевший богатством и славою.

Однако радужные слова не продлили пасмурного застолья. Московские беглецы сидели как в воду опущенные. Радость, что удалось уцелеть самим, не перевешивала горя всенародной потери. Рано попросились у хозяев почивать. Дядька Борис отвел обоих княжичей в их комнату. Осей разнедужился, колотая рана в руке все еще не давала покоя. Когда Галицкий задул свечку и удалился, Юрий сказал старшему братцу Васеньке:

— Матунька очень опечалилась из-за деда и наших дядьев.

— Моя сейчасная мысль, — отозвался Василий Дмитриевич, — не о князьях Суздальских и Нижегородских, а о великом князе Московском.

Юрий тоже стал думать об отце. И ощутил большую тоску по родителю.

Их он дождался спустя неделю, когда поезд великой княгини, оснащенный в Ростове добрыми лошадьми и хорошо обустроенными каретами, остановился у тесовых ворот костромского княжеского терема.

Дмитрий Иванович встретил семью на широком крыльце. Прежде всех успел подбежать к нему второй сын и удостоился первым принять отеческие лобзания.

Тринадцатилетний Юрий сидел в келье Чудова монастыря над хартиями, писанными несколько лет назад его дедом Дмитрием Константиновичем Нижегородским. Тому уже четыре года, как князь отдал Богу душу, принявши перед тем схиму. Нашествие Тохтамыша, вынужденная отправка сыновей в Орду, разорение Москвы и ближних к ней городов повергли старика в уныние, усилили прежние болезни. Последний год жизни он не покидал кельи и, всегда любивший старину, с удовольствием переписывал Нестора-летописца. Этот-то список и привез на малое время из нижегородского монастыря в Чудов боярин Семен Федорович Морозов, поставленный в учителя подросшему Юрию. Княжич не был прилежен к учению и был холоден к старине. Наставник надеялся воодушевить его дедовым примером. Он стал под переплетчатым слюдяным окном с древней книгой в кожаном переплете: по слабости глаз искал больше света для чтения.

— «Придоша половци… Русскую землю воевать, — разбирал княжич слова. — Всеволод же изиде противу их месяца февраля во второй день». — Юрий поднял голову и задумался.

Его не столь занимало случившееся более трех веков назад, сколь волновало недавнее. Вспомнилось, с какой скорбью великокняжеское семейство вернулось в испепеленную Москву. «Отцы наши, — сказал тогда татунька, — не побеждали татар, но были менее нас злополучны!» На его деньги похоронили в те черные дни двадцать четыре тысячи московлян. А сколько сгорело и потонуло! Юрий не помнил такой скорби на отцовском лице, а за скорбью последовал гнев. Первым был наказан Олег Рязанский, что указал Тохтамышу броды через Оку. Сила, прибывшая из Костромы с великим князем Московским, вынудила Олега бежать в Литву. Рязань была сожжена. Митрополит Киприан из Твери был вызван в Москву и с позором удален в Киев.