Вадим Полуян - Юрий Звенигородский

Вдруг голоса, как бы по мановению свыше, стали стихать. Все взоры обратились во главу стола, где поднялся великий князь Василий Дмитриевич.

— Господа гости, бояре московские, друзья мои! — возгласил государь. — Пью заздравную чашу за прибывшего к нам на службу Свидригайло Ольгердовича! Жалую ему в удел Переяславль…

Тут Александр Нелюб, сын старика Монтивича, прибывший в Москву незадолго до Свидригайлы, словно поперхнулся, хотя ничего не пил. Ведь ему только что был пожалован в кормление именно Переяславль.

Великий князь продолжал:

— … а также Юрьев, Волок Ламский…

— От себя отрывает! — прозвучало за столом возмущение Андрея Дмитрича, сидевшего рядом с братом Петром Дмитричем.

Старший, Василий Дмитрич, не слыша, перечислял:

— … половину Коломны, Ржеву…

— О-о! — застонал ржевский воевода Юрий Козельский, обращаясь к рязанскому соседу.

Федор Ольгович смолчал. Какое ему дело?

Великий князь завершил:

— И град Владимир с селами, доходами и людьми.

Тут уж набатом загудели голоса. Особенно старых бояр. Юрьева слуха достигли слова:

— Древнюю столицу чужеземцу отдал за здорово живешь!

— Одну ли столицу? Добрую половину великого княжества!

Молодые бояре на старых шикнули, и ропот затих. Застолье пошло своим чередом. Юрий встал.

— Куда же ты, друг? — вопросил разомлевший от хмеля и счастья брат польского короля.

Он тоже было поднялся, чтобы обнять и сызнова усадить дорогого соседа. Дабы угомонить Свидригайлу, пришлось соврать:

— Голова болит. Мне уже пир не в пир.

В дверях столкнулся с князем Серпуховским.

— Стар я, — ворчал Владимир Андреевич, — чтобы пить дурь да закусывать глупостью.

С ними увязался и Борис Галицкий, не замедливший встрять в разговор:

— Государь сейчас без ума от Свидригайлы. Хочет с ним одолеть Витовта. Говорят, Ольгердыч, хоть верой лях, да устроен к брани, муж храбрый и крепкий на ополчение.

— Знаю, затеян поход к берегам Угры, — продолжал ворчать Владимир Храбрый. — Я зван, да старостью отговорился. Выходец же литовский, — еще писано вилами на воде, — поможет ли?

Галицкий будто заступился:

— Швидрикайло, как у нас выговаривают, убегая к нам из Литвы, сжег мосты.

— Что значит, сжег мосты? — недопонял Юрий.

— Ну, — пояснил Борис, — в истинном смысле сжег свои города удельные Стародуб и Новгород-Северский. Стало быть, назад ходу нет.

Тут дядюшка Серпуховской хмыкнул, вскочил в седло. Махнув рукой племяннику с боярином, сказал, прежде чем отъехать:

— Как бы не сжег Владимир и Переяславль!

После погожего лета пришла осенняя непогода. Окна серы, углы темны, на душе кошки скребут. Отчего последнее? Уж не от непогоды! События повседневные тоже не огорчают до такой степени. В июле приехал Свидригайло, а в сентябре Василий с полками уже стоял на литовской границе, на берегу Угры. На другом берегу Витовт с литвой, поляками, немцами. Однако на сей раз силы были не в его пользу. Московские рати подкреплялись татарским полком, посланным темником Эдигеем, а также Свидригайловыми рубаками и стрелками. И все же государь-братец заключил мир. Военная удача — журавль в небе, а мирный договор — синица в руке. Ничто не поколеблет отныне спокойного, надежного бытия. Эдигей ласково называет Василия сыном, готов помочь при малейшей надобности. Витовт присмирел после Свидригайлова перемета на московскую сторону. Даже новгородцы, опасаясь польского короля и орденских магистров, дружнее тянутся под крыло Москвы. Жить бы да радоваться! Ан нет, с утра тошно. Не дальние враги, а ближайший друг, свет Анастасиюшка, повергает в заботу. Сладко и довольно по обычаю провели супружескую ночь. Наутро же красавица Настенька пасмурнее оконца. Что за перепад? Оказывается, причина все та же — злодейство тестя Святославича. Не верит дочь такой несусветно ужасной вести. Не верит! Хоть тысячу раз повтори, не верит. Пока сама, собственными очами не заглянет в глаза отца. А где же его найти? Юрий, в который раз удручаемый ее сетованиями, посылал Галицкого на ордынский посольский двор. Говорят, слыхом не слыхать в Великой Кыпчакии [68] Великой Кыпчакией называлась татарами Золотая Орда, где кыпчакский или половецкий язык позднее стал государственным. о бывшем смоленском князе. Обращался к государю Василию. Братец раздраженно ответил: «Случилось то, что случилось». Поиском занимался поднаторевший в этом боярин Иван Уда. Ездил нарочно в Торжок, привез уйму свидетельств. Какие еще сомнения? Не знал уже Юрий, что еще предпринять, дабы утешить жену.

Утренничал вдвоем с Семеном Морозовым. Бывший учитель давненько не казал глаз, сидел в Чудовом монастыре за старописными книгами. А тут пришла нужда выговориться. Ни заливная зайчатина, ни рубцы свиные не шли в горло от его мрачной речи: «Ох, не добра дума бояр наших! Приводят татар, нанимают их серебром и золотом. От этого в старину Киеву и Чернигову приключались большие беды. Предки воевали друг с другом с помощью половцев, те же высматривали весь их наряд и всю крепость, а после одолевали князей. Брат твой со своими молодыми советниками, используя против Витовта Орду, мечтает в гордости, что может легко обманывать старца Эдигея и располагать его силами в свою пользу». Хозяин успокаивал гостя: «Зря шумишь, Семен Федорыч. Сейчас у Василия с тестем мир, татары же — наши союзники».

Проводив Морозова, Юрий не мог избавиться от засевших в голове слов его, достойных библейского пророка: «Не брат твой обманет старого темника, Эдигей обведет его вокруг пальца. Придут к нам великая туча и скорбь. Целые волости запустеют. Кто избавится от неволи и смерти, тот будет оплакивать ближних или утрату имения». Князь было возразил: «Полноте!» Однако сведущий книжник перебил: «Многие удивительные знамения возвещают гнев Божий. Со святых икон течет миро, в то и каплет кровь». Сидя задумчиво у себя в покое, Юрий дивился суеверию, несвойственному бывшему учителю. Внезапно явился челядинец и доложил:

— Господине, знатный литвин — к твоей милости. Назвался Швидрикайлом. Ожидает в сенях.

Не рад был новому гостю князь, да ничего не поделаешь. Ольгердович навещал его уж который раз и всегда оставлял оскомину от своего посещения. Вот и теперь, принятый в гостевом покое, тянул из расписной кружки приправленное патокой пиво и рассуждал:

— Зря я, друг Юря, посвятил Василию свою саблю. Не вернет он мне прав, отнятых Витовтом. Не пойдет зять на тестя ради вернейшего слуги.

Князь морщился, пытаясь изменить разговор:

— У тебя ус погрузился в пиво, Ольгердович.

Литовский выходец с резким стуком опустил кружку.

— Э, обманулся к свиньям собачьим, Перкун [69] Перкун — главное божество литовцев-язычников. меня накажи!