Борис Горин-Горяйнов - Федор Волков

Девицы визжали, закрывали лица растопыренными пальцами, чтобы все же видеть, что делает Петр Иваныч. Петрушка подробно рассказал, где он был и что видел со времени последнего свидания с честным собранием.

Оказывается, он побывал «в городе Парыже, лечился от грыжи; был в городе Италии, где все девицы без талии и так далее, — без бедер и грудей, и совсем не похожи на людей, ходят как коровы и все отменно здоровы». Теперь он очутился «в городе Ярославле, во всей красе и славе». Жаловался, что «по случаю Троицы в животе чтой-то не строится», какие-то «в животе колючки позывают на частые отлучки». Рассчитывал «в знакомой кумпании на добрый прием, а наипаче с красной девицей вдвоем».

Смотрители хохотали, визжали, хлопали. Задавали Петру Иванычу шутливые вопросы, на которые он отвечал непременно «складно».

Ребятишки из зала перекликались такими же «петрушечьими» голосами.

Потом появилась новая персона — худой и длинный «лекарь-пекарь и аптекарь». Пекарь щупал у Петрушки «пульсу» на носу, заставлял его «дыхать, пыхать, кашлять, чихать и всяки звуки издавать». Колотил его, что было мочи, «между лопаток, в поясницу и так до пяток».

Лекарь нашел у Петра Иваныча «злую немочь сухотку-чахотку, а паче к кабацким питиям охотку». Назначил очень сложное лечение: настой из красного перца, чтобы оттягало от сердца; внутрь — белену и молочай, к затылку — Иванов-чай; на горло — пластырь вонючий, шею обмотать онучей; по пуду кулаги в каждый лапоть и чтобы «покеда девчонок не лапать»; натощак, поемши, принимать по посудине «целебного зелья-варева, которо на адском огне варено». Следовало перечисление входящих в состав лекарства веществ. Тут были и поташ-корень, и собачья голень, и настой на какой-то «одной вещи простой», и щучье вымя, и «мазь которая не имеет имя». Все это с прибавкой жира-инжира, накипи со щей, тараканьих мощей, ревеня и травы чур-меня, чаю-шалфею, лампадного елею, мази-камфоры, а после всего — провалиться в тартарары.

За сим последовала честная и добросовестная выплата лекарю гонорария за совет. Петрушка «слазил в сундучок и добыл оттуда добрый дрючок». Расплата длилась очень долго. Петрушка припоминал каждую специю и усердно отсчитывал лекарю по загривку.

Публика была в восторге, просила прибавить, напоминала, за что Петр Иваныч позабыл заплатить.

После лекаря явился подъячий-взяточник, потом винный откупщик, наконец хожалый, чтобы забрать буяна в сибирку.

Все они получили свое, не исключая и хожалого. Под конец Петрушка спел песню о том, «как на свете надо жить, чтобы брюхо отростить».

Смотрители не желали отпускать своего Петра Иваныча, требовали повторений. Предлагали деньги, упрашивали. Вылез из-за прикрытия Шумский, со вздохом объявил:

— Петр Иваныч занемог, лежит без задних ног, ждет помощи от бога и подкрепляется винцом немного.

Далее было объявлено о прибытии «столичного стихотворца», который прочтет «очень грустный стих из своей головы». Смотрители насторожились.

Вальяжно вышел разодетый по-модному Алеша Попов, — в ярком кафтане, в белом пудреном парике, в шляпе с позументом. Раскланиваясь с публикой, стащил вместе со шляпой и парик. Потом снова нахлобучил парик на голову.

— Да это Ленька Попов! — закричали ребятишки.

Алеша отыскал глазами Машеньку Ананьину, ту самую бойкую девицу, которой надоело ждать начала. Уставился на нее в упор и начал читать сочиненные им стихи.

Откуда-то сбоку послышалось рокотание гуслей. Это Федор Волков наскоро подобрал музыку для алешина сочинения.

Слушали внимательно. Привставали с мест, чтобы рассмотреть, к кому это он так упорно обращается.

— Утопнешь! — кричали мальчишки.

Не смутившаяся нимало Машенька, не переставая лущить семячки, громко сказала:

— Эка беда! Одним кутейником меньше будет.

Публика захохотала. Алеша ушел за сарай, совсем обескураженный.

Дальше играли на гуслях, сначала Федор и Гриша Волковы вдвоем, потом один Федор.

Играл он хорошо и долго — смотрители не отпускали.

Под конец спел песню, сочиненную им самим, сам играя на гуслях. Песня была грустная и начиналась словами:

Голос у Федора был сочный и гибкий, глубоко западающий в душу. И гусляром он был отличным, умелым и музыкальным: гусли под его быстрыми пальцами только что не разговаривали. В отношении к нему у смотрителей проглядывало какое-то особое почтение, без того панибратства, с каким они относились к его веселым товарищам.

Солнышко уже было низко, вот-вот сядет. В сарае становилось темновато.

Вышел Ермил Канатчиков, поблагодарил почтенных смотрителей за посещение скромной «забавы», просил пожаловать в будущее воскресенье.

— На нонешний день будя! — закончил он.

— Маловато! — торговались смотрители.

— Хорошенького помаленьку, — скромно заявил Ермил. — Да и темновато становится.

— Нам не кружево плесть, и в темноте услышим, — уговаривали смотрители.

В это время у ворот с улицы послышалась громкая брань. Кто-то грозил оттузить кого-то палкой. Все повернулись к воротам.

Оттуда, расталкивая народ и ругаясь во весь голос, пробирался человек в диковинном «заморском» наряде, — в каких-то разноцветных широких плащах, одетых один поверх другого, в огромном парике из сивого конского волоса и с чудовищно большими «гляделками» на носу. За ним, мелко семеня ножками, шла хорошенькая девушка, тоже одетая по-заграничному, в коротенькой юбочке. Шествие замыкал понурый человечек в широченном белом балахоне с красными пуговицами величиной в кулак, в остроконечном колпаке, но в лаптях с онучами. Лицо сплошь вымазано мукой. «Девушка» подозрительно легко вскочила на помост, мужчины с шутовскими ужимками полезли за ней.

Начиналась «интерлюдия» на заморский манер.

— Куда ты завел нас с дочкой, обжора, плут, ленивец? — кричал старик, пытаясь достать набеленного человека палкой. — В какое царство-государство? В какие дебри-пустыни?

— Какие ж дебри-пустыни, Панталон Иваныч? Глянь-ка, скоко народу сидит, — указал Арлекин в лаптях.