Борис Горин-Горяйнов - Федор Волков

Федор чувствовал себя слабым, разбитым и опустошенным. Однако же поборол гнетущую тоску, принялся за повседневные дела. Привел в порядок себя и комнату. Тщательно оделся. Долго сидел у раскрытого окна, смотря на деревья сада. Передумал заново — вероятно, в тысячный раз — всю свою жизнь. Пришел, как и всегда, к безотрадному выводу: жизнь не удалась, и не удалась в силу причин, лежащих за пределами его доброй воли. А ведь ему нужно было так немного, чтобы быть счастливым вполне! Что же именно?

Привычная с детства, сердцу милая, мирная и скромная обстановка. Родная почва, такая нежная, ласковая и питательная. Кружок близких друзей там, вокруг этого вечно манящего непритязательного и скромного театрального сарая. И его мечта юности, — всегда радостная и улыбающаяся, скрывающая все, уравнивающая все шероховатости, проводимая в жизнь легко и играючи, при общем сочувствии окружающих. Мечта плодотворная, не обманчивая, явно осязаемая, сулящая в конце жизненного пути полное удовлетворение и мирный покой с сознанием честно, в меру отпущенных сил, выполненного долга. Ничему из этих скромных желаний не дано было сбыться. Обстоятельства кинули его в условия, сразу погасившие все манящие огни. Эти условия убили в зародыше и его мечту, и питавшую ее идею.

Федор закрыл глаза и перенесся воображением на берег Волги в скромный, но бесконечно милый Ярославль. Там стоит его первый театральный сарай… Там он встретил женщину — свою неуловимую музу, — принесшую ему откровение любви и столько страданий, — страданий сладостных и очищающих, которые он будет вечно благословлять… И он, Федор Волков, хоть пешком, да доковыляет до родного Ярославля…

В тот же день Федор подал царице прошение об увольнении его от театра. Подал через брата Григория, так как сам не хотел показываться во дворце. Он в последнее время вообще почти не выходил из своего отшельнического бельведера, разве только в сад, где на минутку встречался со своими друзьями.

Как-то рано утром, когда Федор сидел задумчиво в заглохшем уголке сада, где он любил проводить утренние часы, на повороте дорожки показалась Татьяна Михайловна.

— Вот вы куда забрались, дружок! Еле нашла, — сказала она просто, целуя его в голову.

— Да, я люблю это место.

Федор прильнул губами к ее обнаженной руке пониже локтя. Троепольская погладила его по волосам и села рядом.

— Ты очень страдаешь, мой друг? — спросила она после довольно долгого молчания.

— Нет… Все страдания — в прошлом. Я успокоился, — со вздохом сказал Федор.

— Такая нелепая смерть! И такая невознаградимая потеря! — в свою очередь вздохнула Татьяна Михайловна. — Мне также очень тяжело. Но что делать?..

— Да, делать нечего.

— Мне хотелось бы тебя утешить, но не знаю как…

— Спасибо, дорогая. С меня достаточно твоего молчаливого участия. На большее я не вправе рассчитывать.

Троепольская вздохнула.

— Что ты думаешь делать дальше? — спросила она, стараясь придать вопросу безразличную интонацию.

— Думаю поехать в Ярославль.

— Это хорошо… Наступило долгое, гнетущее молчание. Федор, запрокинув голову, смотрел куда-то поверх деревьев. Татьяна Михайловна концом зонтика чертила на песке какие-то фигуры. Было заметно, что она собирается с силами и не решается что-то высказать. Несколько раз кашлянула проглотила слюну, сказала тихо и наружно спокойно:

— Хочешь… я поеду с тобой? Покину Александра и поеду? Все равно…

Федор посмотрел на нее. Она нагнулась еще ниже, чтобы скрыть выступившие слезы.

— Я не в силах видеть… как ты мучишься, — сказала она.

Федор мягко взял ее за руку. Сказал взволнованно:

— Милый… бесценный друг мой… К чему послужит эта жертва? И что она может изменить? Вместо двоих несчастных будет трое. И только. Ни счастье, ни спокойствие подобной ценой не покупаются. Ты знаешь меня, я знаю тебя. Это не наш путь к счастью…

Татьяна Михайловна заплакала.

— Я не знаю, что делать, — сказала она. — Пока жива была Лена, она умела поддерживать в тебе бодрость.

— Не бодрость, нет, — покачал головой Федор. — Ей удавалось временно побороть во мне отвращение к окружающему. И я с этим как-то справлялся во имя моего чувства к тебе. Теперь это отвращение захлестнуло меня с головой. А бодрости во мне достаточно и сейчас. Но эта бодрость — какая-то беспокойная. В существующих условиях она может быть направлена не на творчество, не на созидание, а на разрушение. И только. А этого следует избежать. Лучше всего — попробовать переменить обстановку. Уеду в Ярославль, а там видно будет. И тебе, вот увидишь, будет спокойнее и легче… А так… я не могу поручиться за себя. Со смертью Елены меня некому больше сдерживать в должных границах.

— А я?

— Ты — нет. Ибо чувство наше безгранично. А это плохая опора для нас обоих.

— Пожалуй, ты прав… — сказала Троепольская после долгого молчания. — Пусть наше чувство будет тем, чем оно бывает по отношению к дорогим умершим… Благоговейным воспоминанием…

Она медленно поднялась со скамьи, крепко прижала голову Федора к своей груди, потом поцеловала его в лоб и в губы.

— Прости, мое счастье.

Быстро, не оглядываясь, пошла по дорожке. Федор еще долго сидел один, закинув голову назад и полузакрыв глаза.

Императрица послала за Волковым. Он отговорился нездоровьем и не пошел.

Вечером в комнату ворвался Сумароков, шумный и возбужденный. Еще с порога закричал:

— Государь многомилостивый, Федор Григорьевич, господин помещик, поздравляю!

— Что за шутки, Александр Петрович?

— Какие, батенька, шутки? Не шутки, а милость высочайшая! Ты получаешь крестьян!

— Каких крестьян? Зачем мне крестьяне?

— Чтобы управлять ими, властвовать. На что же иное годятся крестьяне?

— Бросьте, Александр Петрович, издеваться. Я с самим собой управиться не в силах, над собой не властен, а вы…

— Это дело иное! Мало ли таких, которые, не имея собственной души, распоряжаются многими чужими душами? И ничего, справляются! Справишься и ты. Я так и вижу тебя в героической театральной позе, с арапником в руках…

— Довольно вам чепуху молоть, уважаемый!

— И вовсе не чепуху! Отныне ваша милость — дворянин, господин помещик с семьюстами крестьянских душ при одной своей! Сам читал указ, где сказано, как вы «по ревности, для поспешения благополучия народного, побудили самим делом ее величества сердце, милосердное к скорейшему принятию престола Российского и к спасению, таким образом, нашего отечества от угрожавших оному бедствий…» А «побудили» — так и запасайтесь арапником, господин новоиспеченный помещик!

Сам, видимо, обойденный и обиженный этим, Сумароков еще долго издевался над монаршей милостью служителю Мельпомены.