Борис Горин-Горяйнов - Федор Волков

Сумароков, успевший было уже сесть, снова вскочил:

— Как? Что? Знаете? Почитаете? За что? Почему? Откуда?

— Трагедии ваши превосходные все на зубок, как «отче наш», вытвердили, господин бригадир, — сказал Попов.

— Что? Трагедии мои вытвердили? Когда? Зачем? Сие не обманка? Не льстя? — повернулся Сумароков к Федору Волкову.

— Истинная правда, господин бригадир, — начал Федор.

— Не надо бригадира. Александр Петрович. Ребята, Александр Петрович я. К чорту бригадира!

— Истинная правда, Александр Петрович. Извольте убедиться, прослушавши хоть что, — докончил Федор.

Сумароков, сдвинув пышный парик совсем на сторону, почесывал под ним свои собственные рыжие, реденькие волосики. Жмурился и быстро моргал ресницами. Начал, заметно запинаясь:

— Про оное… я не уведомлен… Про трагедии мои сиречь. О «Покаянии» каком-то балакали… О «Милосердии Титуса» были байки… А про тра…а… гедии мои… впервой слышу.

Он с размаху бросился на диванчик, так что тот затрещал под ним. Извлек из-за борта кафтана золотую табакерку с бриллиантами и портретом Елизаветы. В задумчивости дал портрету с десяток щелчков, потом раскрыл и сунул табакерку Волкову под нос:

— Угощайтесь!

— Не привычен, Александр Петрович.

— Напрасно. Наилучшая чистка мозгов.

Обильно набивая себе нос табаком, щедро рассыпал его на кружевное жабо, на камзол, на манжеты. Шумно отдувался, закатывал от удовольствия глаза, отправляя в нос новые понюшки.

Волков, как ни крепился, с непривычки несколько раз чихнул.

— На здоровье… на здоровье, — приговаривал Сумароков. — Чих — вещь божественная! Да я вас живо приучу. И табакерку подарю. Без понюшки табаку — мозги на боку. Слышали? Так, говорите, трагедии мои готовили? Где? Когда? Какие? Расскажи, друг.

— Не токмо готовили, но и играли. Почитай все до единой.

Федор начал рассказывать о своем ярославском театре.

— Ну? Ну? Ну? — подгонял Сумароков. — Молодцы, ребята! Исполать! [52] Желаю здравствовать (старославянск.). А ведь мне оное дело представляли как баловство семинарское. Ну? Ну?..

Пока Федор рассказывал все обстоятельства постановки трагедий, сочинитель усердно заряжался табаком. Вскакивал, шмыгал между сгрудившимися комедиантами. Садился на все попадавшиеся стулья. Снова вскакивал. Посидел также на всех подоконниках. Затем снова подсел к рассказчику, стащил с головы парик, помахал им себе в лицо, затем аккуратно пригладил его и бережно водрузил на прежнее место. Только еще более косо. Федор кончил и замолчал. Сумароков подумал.

— Вот не знаешь, где найдешь, где потеряешь. Выходит, зачинатели-то театра российского — вы, а совсем не кадеты. Славно! Когда, говоришь, сие было? Представление «Хорева» первое?

Федор сказал.

— Знамо, вы! И разговор короток. Вот те и ярославцы! Не даром говорят, будто ярославский офеня [53] Торговец книжками в разнос (старин.). уже Адаму букварь купить предлагал. Только у прародителя денег не оказалось, посему он так и остался неграмотным.

Федор улыбнулся.

— И все же, букварь-то пошел от кадетов, Александр Петрович, — скромно пояснил Волков. — Увидя пробу их, я и возымел мысль завести театр в Ярославле.

— И все-таки завел? А мы так и не завели. И за вас же хватаемся. Да проба и не взачет, — мотал головой сочинитель. — Пробовать можно до второго пришествия. А на театре до сих пор Арлекины да Гансвурсты бычачьими пузырями по мордам орудуют. Это у нас, в столице просвещенной. А там, где-то в Ярославле, а может быть и в Камчатской земле, дела, повидимому, иначе разворачиваются. А ну, ребята, покажитесь, каковы вы есть Микулы-Селяниновичи!.

Сумароков снова вскочил и начал тормошить комедиантов, оглядывая и ощупывая каждого в отдельности.

— Парни, как парни, ничего особенного, — говорил Сумароков, вертя ребят. — Ты, Рыжик, наверно, злодеем учиняешься? — промолвил он, разглядывая Иконникова. — Обличье самое тиранское. А ты? Как звать-то? Шумской? Головой ручаюсь, по части комической… Настоящий комик! Ей-пра!

— Он у нас на чертях собаку съел, — похвалил друга Иконников.

— На чертях? Вот здорово! Что ж, чорт на театре персона знатная. А кто Оснельдою был? А Ильменою? А Офелией? Он? Он? Он? Не верю! Пусть покажут!

Ваня Нарыков, Алеша Попов и Гриша Волков поочередно стали читать монологи из сумароковских трагедий.

Сочинитель десятки раз вскакивал, садился, даже почти ложился на диван. Израсходовал весь табак. Начал снюхивать просыпанное с жабо и манжет. Часто стаскивая, совсем растрепал свой парик. Под конец надел его набок, выставив на виске целую прядь своих рыжих волос. Вскрикивал:

— Ребятушки! Да вы мастера! Куда кадетам! Порадовал Ярославль! Совсем готовый театр. Русее русского! Пузырем теперь всех немцев!

Особенно понравился Сумарокову Ваня Нарыков.

— А он не девушка переодетая? — десять раз обращался он ко всем с вопросом, вгоняя Ваню в густую краску. — Ой, предупреждаю: за тебя тут свататься будут. Вы уж, ребята, не давайте свою девушку в обиду.

— У нас и девушки были, Александр Петрович. Добро порядочные комедиантки! — похвастался Федор Волков.

— Российские девушки?

— Российские.

— Актерки?

— Выходит, и актерки, коли комедиантством занимались.

— Почему оных не видно среди вас?

— По неопределенности положения нашего дома оставлены.

— Жаль… Жаль… Посмотреть хотя бы издали на актрису российскую. И толковые девушки?

— Весьма отменно представляли. Особливо одна. Мусина-Пушкина по имени.

— Мусина-Пушкина? Сие как бы графиня выходит? Светская дама?

— О, совсем нет! Никакая ни графиня. Просто бедная девушка-сиротка. А отменно способная. И образованная по-дворянски.

— Отцом к оной сиротке объявляюсь. Незамедлительно вытащить надлежит оное чудо из Ярославля несчастного.

— К прискорбию, ее уже нет в Ярославле. В Москву к мамаше отбыла, и следы нами потеряны, — промолвил Федор, сам будучи не рад, что поднял этот больной для него вопрос.

— Разыщем! Невдолге разыщем! Я государыне доложу. Всю Москву на ноги поставим. А другие каковы?

— Еще две сестры Ананьины, кружевницы бедные. Эти в Ярославле остались и в случае надобности противу приезда сюда ничего иметь не могут. Также добро славные девицы. К театру пригоды зело, хотя и не шибко образованные. Любовниц и невинностей представляют.

— Образованность — это чепуха! — заявил Сумароков. — Меня вот сколько образовывали, а актер из меня — как из мухомора бламанже. Кружева плесть я тоже вряд ли сумею. Разве что из слов. Кружевницы, ты говоришь? А знаешь, друг Федя, что мне пришло в голову? — вскричал Сумароков, переходя совсем на дружескую ногу. — Кто способен плесть кружева из ниток, тот сумеет сплесть их и из слов. Наладим дело — вплетем в него и кружевниц. Будет у нас театр российский, или не будет вовсе на свете бригадира Сумарокова!