Борис Горин-Горяйнов - Федор Волков

— Я полагала, что все это гораздо сложнее…

— По-моему, все и есть чертовски сложно… И непонятно… — сказал Федор, которому было немного стыдно смотреть девушке в глаза.

— О нет, милый! Все просто и понятно. На обратном пути мы подумаем, как нам быть далее… Хорошо?

— Хорошо, добрая моя, — сказал Федор, целуя ее.

— И ты исповедуешься мне во всем… Как исповедывалась тебе я.

— Хорошо, дорогая моя.

Новый поцелуй, долгий и нежный.

Они вернулись в город.

— Ты пообедаешь у меня? — спросила Елена Павловна.

— Удобно ли это? Уж очень поздно для обеда. И я буду стесняться.

— Пустое. Будем обедать вдвоем, в моей комнате. Будем болтать и… целоваться. А теперь изволь каяться. Она тебя очень любила? А ты ее? Больше, чем меня? Ну, конечно, больше. Иначе не пришлось бы так долго тянуть тебя на аркане.

Федор рассказал новой подруге историю своей любви к Тане, всю свою жизнь с мельчайшими подробностями, ни в чем не покривив душой.

Странное дело, он говорил о Тане как о чем-то несуществующем, не то вычитанном когда-то, где-то, не то пригрезившемся во сне. Если бы ему еще сегодня утром кто-нибудь предсказал подобный поворот в его жизни, он назвал бы пророка безумцем.

— Вот и вся моя исповедь, — закончил он, улыбаясь. — А она, как видно, хорошая девушка, — сказала, подумав, Олсуфьева.

— Чудная девушка! — вырвалось у Федора.

— Ну, вы полегче, сударь! Я ведь могу и умерить ваши восторги, — полушутя, полусерьезно сказала Елена Павловна. — И как-то не верится… Неужели между вами так-таки ничего и не было?

— Я тебе рассказал все, до последней мелочи. И очень хочу, чтобы ты мне поверила.

— Верю! Милый, хороший, честный мой муженек, — рассмеялась Елена Павловна, целуя Федора. — Как странно… Ты — первый «муженек» непорядочной девушки. И я ничего так горячо не жалею, как того, чтобы ты был и последним. Единственным. На всю жизнь. Сегодня я тебя поближе познакомлю со своими милыми стариками.

Федор молча вздохнул.

— Этого, друг мой, не избежать, — развела руками Елена Павловна. — Назвался груздем, полезай в кузов. Давай подумаем, под каким соусом подать тот груздь. Хочешь — будь моим открытым любовником. Я сумею зажать рты всем. Если порядочные женщины могут иметь по десять любовников, то непорядочной сам бог велит обзавестись одним. Хочешь — поженимся.

— Иначе я как-то не могу представить себе наш союз, — сказал Волков.

— А я могу и иначе. От формы он не станет прочнее.

— Ясно одно: здесь мы встретим множество препятствий.

— Почему?

— Неравный брак… У тебя — известное положение, связи, светские знакомства… Родители… А я — разорившийся купец, бедный комедиант.

— Плевала я на все это! Если императрица могла выйти замуж за подпаска и певчего, то почему бы фрейлине не быть женою комедианта? А к родителям я могу привести хоть козла под видом мужа — и они примут его с распростертыми объятиями.

— Благодарю! — шутливо раскланялся Федор.

— Миленький! — обхватила его за шею Елена Павловна. — Ведь это ж только так говорится. Есть и другие выходы. Мы можем уехать за границу. Я знаю четыре иностранных языка. Неплохо пою и танцую. Отлично знаю музыку. Право, из меня наверняка выйдет неплохая актриса.

Федор вздохнул:

— Я не могу себе представить, как возможно жить вдали от родины. По-моему, это все равно, что не жить. Нет, европейца из меня не выйдет. Закваски не положено. Давай лучше сообразим, как устроиться у себя.

— Что ж, будем устраиваться здесь.

— Только бы не в столицах и не при дворе. Знаешь, что мне представляется в мечтах? Ты и я — в тихом, мирном Ярославле. Театр — сарай, построенный вот этими самыми руками. Старые покинутые друзья, простые, бесхитростные, любящие. Простецкая публика, так не похожая на здешнюю, неискушенная, сердечная, отзывчивая, платящая любовью за сочувствие к ней. А возле безотлучно ты, сердечный друг и помощник. Мы живем, повинуясь своим природным склонностям. Какое это счастье быть самим собою!

— Что ты нарисовал — привлекательно для меня, — сказала Елена Павловна. — А почему бы нам не выполнить то, что так просто? Ну вот, мы уже и приехали домой. Вторично сегодня. Поцелуй меня еще раз в этой милой карете. Отныне я буду ее очень, очень любить…

Волков часто ловил себя на чувстве, незнакомом ему ранее, но похожем на то, которое испытывает человек, потерявший что-то очень ценное. Первое время он был не в состоянии разобраться в этом ощущении, из-за его мимолетности. Но чем дальше, тем оно становилось длительнее и назойливее.

Постепенно Федор пришел к неутешительному выводу: найдя любовь Олсуфьевой, он утратил мечту о любви, взлелеянную годами. Найденное и утраченное были неравноценны по глубине внутреннего чувства. Мысль о совершенной им непоправимой ошибке все чаще мелькала в уме, хотя он и гнал беспощадно эту мысль.

Началось какое-то двойственное, неуверенное существование, довольно мучительное.

В присутствии Елены он склонен был считать свое чувство подлинным и искренним. Стоило им на время разлучиться — и все начинало колебаться. К глубокому якобы чувству примешивалось что-то фальшивое, обидное, унизительное. Пропадала уверенность не только в своей любви, но и вера в серьезность любви Елены, доказательств которой он так много получал в ее присутствии.

Не явно и сознательно, а почти безотчетно, при помощи различных оправдывающих хитросплетений, он стал избегать слишком частых встреч с Еленой. Здесь фигурировали и служебные обязанности, и спешность текущей работы, и необходимость сосредоточиться, побыть наедине, поразмыслить без помехи над ролями. Елена Павловна сразу почувствовала начало перелома в их отношениях, но, как женщина умная и гордая, не спешила прибегать к упрекам.

Волков мучился непритворно. И за себя и за Елену Павловну. Она это видела, но притворялась, будто ничего не замечает. Порой ему хотелось наговорить ей обидно-жестоких слов. Порой — стать на колени и просить прощения, в чем — он и сам не знал хорошенько. Кажется, в том, что он не может дать ей всеобъемлющей любви, представление о которой взлелеял в своей душе, отголоски которой чувствовал во всех играемых им драмах.

Что это не настоящее, не жизненное чувство, — Федору не приходило и в голову. Он ощущал в себе ужасный разлад и пытался устранить его при помощи готовых сценических образов и сложившихся под их влиянием мыслей.

Перед ним неотступно стоял призрак далекой девушки. Он перед нею не был ни в чем виноват, но чувствовал себя виноватым во всем. Он пытался убить в себе любовь к ней. Не разыскал ее, не повидался с ней, не раскрыл перед ней свою душу, не утешил ее, если и она столь же несчастна. Не боролся, а просто малодушно изменил своему чувству.