Слав Караславов - Низверженное величие

Царь не отличался богатырским телосложением, все в нем было маломерным, стиснутым, даже его мысли. Тут премьер-министр предусмотрительно оглянулся, словно кто-то мог понять, какой мерой он меряет царя, но быстро успокоился, и его лицо приняло печальное выражение, такое же, как у других. Он попытался вписаться в окружение, но мысли упорно возвращались к мелкому хитроумию царя. До сих пор Филов верил, что пребывал в тени монарха и был лишь исполнителем его воли и желаний, но теперь, глядя на вытянутое под простыней тело, на заострившийся нос, начал понимать, что сам монарх держался в его тени, чтобы оттуда дергать его за ниточки своих предпочтений и намерений…

Богдан Филов отошел в сторону, пропуская князя. Этот бонвиван как раз шагнул вперед, чтобы поцеловать почившего брата в лоб и в руку. Премьер-министр подошел вслед за князем, поцеловал смуглый лоб монарха, дотронулся до безжизненно лежащих пальцев и вышел в коридор. Там уже были царица и сестра царя. Царица закрывала лицо ладонями и пестрым платочком, слегка приглушавшими ее плач. Кто-то шел по коридору и говорил о похоронах. Царица наклонилась еще больше, и плечи ее заходили от рыданий. Она поздно узнала о болезни царя. Ее не хотели беспокоить, все казалось, что болезнь пройдет. Когда же ее вызвали из Царской Бистрицы, царь был уже без сознания. Она долго стояла на коленях около его ложа, безмолвно ожидая минуты просветления. Царь приподнялся, погладил ее руку и медленно, с тяжелой одышкой опустился на спину. И ничего больше.

С этой минуты ее не покидало чувство, что она всеми оставлена и забыта. К ней приходил лишь один из приближенных — Константин Развигоров. Он старался быть рядом, успокаивал ее, сообщал самые незначительные добрые вести, стремясь ее ободрить, но радости от этого было мало. Сквозь боль и ожидание чего-то плохого царица наблюдала, как царедворцы, которые еще позавчера старались попасться ей на глаза, вдруг стали избегать ее, искать князя, чтобы он обратил на них внимание. Они наперебой давали самые различные советы. Кто-то предложил привести ясновидящего прорицателя, и, хотя все знали ее отношение к этому лжепророку, она вдруг увидела его сидящим перед спальней царя — небрежно одетого и уверенного в своем могуществе. Несмотря на скорбь, она не забыла спросить, кто дал указание привести его. Оказалось, на этом сильно настаивала сестра царя. Ее поддержал Севов, самый доверенный из приближенных царя, который не выносил Развигорова и часто пытался оговорить его перед монархом.

Ныне, когда царь был мертв и в дворцовых коридорах шла речь о его похоронах, царица, несмотря на душевную боль и искреннюю скорбь, испытывала глухое презрение ко всем этим угодникам, сбежавшимся на поиски нового хозяина, дрожавшим за собственное благополучие, теплые местечки и многолетнее благоденствие. Среди них Развигоров был единственным человеком, который разделял ее скорбь, заботился о ее здоровье и думал о ее финансовых делах. Они причиняли ей настоящую головную боль — особенно при мысли, что царь, возможно, не оставил никакого завещания. Она надеялась, что он позаботился об этом, ведь однажды он сказал ей, что пришло время написать завещание. Он увлекался гороскопами, часто советовался с разными прорицателями и гадателями: в нем жило предчувствие, что он рано оставит этот мир. Но для тех, кто привык к его молчаливому присутствию, к его жилистой фигуре, к его страсти мотаться по горам в поисках охотничьих трофеев, скоропостижная смерть царя показалась неожиданной…

Тот, кто спрашивал о похоронах, снова задал прежний вопрос. Она услышала, что ее золовка сообщила в ответ о желании царя быть погребенным в Рильском монастыре. Царица никогда не слыхала от царя ничего подобного, но промолчала. Рильская обитель может приютить тело болгарского царя…

Село было видно как на ладони. Дома, крытые тяжелой турецкой черепицей, словно бы усохли от зноя, а над ними трепетало августовское марево. Дамян, командир партизанского отряда, положил бинокль и посмотрел на членов штаба. Комиссар Велко только что возвратился после встречи с ятаками [1] Ятак — человек, живший на легальном положении и помогавший партизанам. — Здесь и далее примечания переводчиков. . Он хотел все уточнить, прежде чем начнется новая операция. Они решили проникнуть в село с наступлением темноты. Командиры групп получили задания, но Дамян задержал их послушать последние новости, которые принес Велко. Все надеялись на внезапность. Комиссар был предусмотрителен и распорядился, чтобы люди из его окружения не уходили на встречи с ятаками, пока не подойдет назначенное время операции.

Вчера вечером, когда они пришли в лес, над Каменной Колибой висели облака, а затем пошел мелкий и необыкновенно холодный дождь. Они еще не успели укрыться в скалах под большими деревьями, еще не успели как следует расположиться. Этот дождь намочил траву и камни, и партизаны долго искали сухие местечки под огромными старыми дубами. Пришлось разжечь костры, хотя они и не хотели этого делать. Дым медленно сливался с сумерками, а отблески пламени прикрывались тенью от скал, на уступах которых расположились командиры групп. Бинокль Дамяна был старой марки, но еще хорошо служил ему. Футляр из толстой кожи так сильно потрескался, что красноречиво свидетельствовал о своем возрасте и пройденном пути. Бинокль участвовал в Балканской и первой мировой войнах, не однажды наблюдал сине-зеленые морские воды. Два раза он «возвращался» на исходные позиции под Брегальницей. Тот, кто тогда носил его на груди, ныне был скован ревматизмом, но, догадавшись, что сын готовится уйти в горы, поднялся на чердак и долго рылся там в хламе. А когда вернулся, в его руках был этот бинокль, короткий кавалерийский карабин и сумка с патронами, вонявшая прогорклым свиным салом, которым она была смазана, но кто обращал на это внимание. Для Дамяна, считавшего себя опытным конспиратором, поступок отца оказался совершенно неожиданным. «Был бы я здоров, — сказал отец, — пошел бы с тобой… Но я уже расстрелял свой порох на разных фронтах, а все это сохранил для тебя… Я и не думаю тебя останавливать, потому что знаю: правда на вашей стороне…»

Отец никогда не вмешивался в государственные дела, пока они сами не вовлекали его — как в те три войны. И он прошел их с начала до конца, получив на каждой по ранению. В первой мировой был уже фельдфебелем, но командовал батальоном, потому что они остались без командира, а отец был опытным и грамотным человеком. Когда он принес домой бинокль и карабин, Дамян не знал. Спросить было неудобно: отец ведь не говорил, что у него есть оружие. Его несколько раз награждали орденами за храбрость и однажды — отпуском за героизм. Наверно, тогда он и принес карабин с патронами, а бинокль взял, когда был ранен. Отец не раз вспоминал о Балканской войне, и всегда что-нибудь смешное, особенно охотно — историю с братьями Божебиевыми, которые приволокли домой из Адрианополя страшно тяжелую гирю. Они нашли ее в доме немецкого военного инженера. И один из них решил, что в ней спрятано золото. Братья Божебиевы жили по соседству, и отец часто видел ночью, как они маются, распиливая гирю ножовками. История эта часто приукрашивалась, подновлялась. Один из братьев был ранен на фронте и хромал, но отец утверждал, что он не был ранен, а что гиря, которую он носил в ранце, оборвала ремни и упала ему на ногу. Эта шутка припомнилась сейчас Дамяну, потому что она стала как бы непременным зачином к любому рассказу о тех страшных войнах. Ныне, когда бушевала вторая мировая, унаследованное чувство юмора часто выручало Дамяна, помогая подбодрить приунывших или усталых товарищей. Подождав, пока Велко усядется на нагретом камне, Дамян поднял брови: как, мол, дела?.. Он знал его — если надо было сказать что-то важное, тот не торопился. «Не пора ли тебе, Велко, начать со своих граммов?..»

Читать дальше