Слав Караславов - Низверженное величие

Ханджиев привстал на цыпочки и как-то виновато прошептал:

— Прошу Ваше превосходительство извинить меня за то, что я нарушил табель о рангах…

— За что? — притворился несведущим Бекерле, подумав про себя, что их обоих заботит одно и то же.

— За то, что я обратился за помощью к господину Шенебеку, а не к вам… Я не хотел волновать вас, зная, какую любовь испытываете вы к Его величеству…

— Перед огромной общей скорбью, господин Ханджиев, формальности излишни… Важнее спасти жизнь человека, но мы, к сожалению, не смогли сделать это вопреки большому желанию, стараниям наших врачей и добрым чувствам фюрера и рейхсмаршала…

Ответ, по мнению Бекерле, был исчерпывающим, и он отошел от Ханджиева, сделав вид, будто слушает владыку. Вскоре все вышли на улицу — и словно заново родились. Страшно долгим было мучение во имя мертвого. Эти болгары упорно соблюдали свои глупые церемонии. Потные, раскрасневшиеся, они вытирали упитанные шеи белыми носовыми платками.

Никто из них не вызывал у него доверия. Все казались ему скрытными, скользкими, затаившими в душе что-то коварное. Возможно, заботы о постах и должностях сделали их такими. Того, кто раскладывал пасьянс их судеб, нет в живых. Остался Филов, остался князь Кирилл, осталась эта изворотливая сестра мертвого царя, Евдокия, — стая, лишившаяся вожака. Архитектор Севов, правая рука Бориса, произвел на посла впечатление не очень озабоченного человека. Таким он никогда не видел его. О нем Бекерле знал очень много, и не отсюда, а оттуда, от больших людей рейха. За него он не боялся. Этот человек был как чемодан с двойным дном, и никто не знал, что там скрывалось в его другой части. Даже сам Бекерле не был осведомлен о некоторых его делах. Знал он и то, что Евдокия не любила его, как не любила и царица, и нет ничего удивительного в том, что они объединяются против него.

Обо всех этих людях в сейфе посла хранились тайные сведения. О ком меньше, о ком больше. Они собирались различными путями — от спецслужб, из личных бесед. Многим он был обязан проф. Станишеву, крупному ученому, но ничтожному дипломату. Возможно, этот играет роль смелого, прямого человека, чтобы выглядеть в его глазах приверженцем рейха. Бекерле военным шагом подошел к царице, его длинная фигура изогнулась в поклоне, а рука слегка коснулась ее холодных пальцев; затем весьма сдержанно пожал руки остальным, только с князем и с Евдокией постарался продлить рукопожатие. С коллегами он даже не попрощался. Ему сказали, что сейчас появятся министры с женами, близкие из второго ряда, чтобы проститься с мертвым царем. Бекерле устал от впечатлений и потому поспешил покинуть дворец. На улице его ожидала машина… Он откинулся на заднее сиденье и утомленно прикрыл глаза.

— Домой, — сказал он.

Бекерле долго лежал в ванне. Тело едва умещалось в ней, колени торчали высоко над пеной, приятное тепло успокаивало, и он с наслаждением расслабился после утренних мучений. Его собака, любившая смотреть, как купается хозяин, положила голову на край фарфоровой ванны, и он, погрузившись в мысли, машинально гладил ее. Утром, прежде чем отправиться на это мучительное отпевание, он впервые встретился с тремя врачами, прилетевшими, чтобы оказать царю помощь. Пока царь был жив, им было запрещено пользоваться дворцовым телефоном. Только венскому профессору Эпингеру разрешили связаться со своей клиникой. Последним прибыл невролог Де Кринис — для необходимой помощи по своей специальности. И все это делалось через Ханджиева и Шенебека. Такая таинственность продолжала угнетать полномочного министра Германии, аккредитованного в Софии. Он не привык к тому, чтобы его обходили или им пренебрегали, и потому не был удовлетворен утренним объяснением Ханджиева. Бекерле легонько отстранил голову породистой собаки, надел мохнатый халат и, пока рассматривал себя в запотевшем зеркале, слушал, как служанка расставляла тарелки к обеду.

Его жена Бебеле, которая тоже страдала от духоты в эти невыносимые дни, вышла на террасу в купальном костюме. Эта привычка часто побуждала любопытную молодежь смотреть на нее из соседних окон. Для них это было интересное зрелище, а для Бебеле — поклонение ее красоте. Много раз Бекерле делал ей замечания о ее «вольной программе», но она не меняла привычек — сомнительных привычек актрисы. В свое время Бекерле как сумасшедший влюбился в нее и до сих пор находился во власти этой любви. Возможно, дело было в ее непокорности, в ее странных чарах, которые действовали с первого взгляда. У нее были особенные черты лица. Его пленил ее сочный голос, полные губы и большие глаза, отличавшиеся от арийского расового стандарта. Он замечал все чаще и чаще, что ревнует ее. В таких случаях вспыхивали скандалы, но быстро затихали под приглушенным светом лампы над их постелью. И Бебеле оставалась Бебеле, экстравагантной и независимой, готовой пошутить над его детским лицом и высоким ростом. Он вытер рукавом халата запотевшее зеркало и увидел свое свежее, круглое лицо, с юношеским румянцем на гладких щеках. На низком лбу залегла одна-единственная морщина, и он обрадовался ей как дорогому приобретению. В последнее время, чтобы выглядеть старше, Бекерле отпустил бороду и старательно за ней ухаживал. Бебеле пыталась накручивать ее на пальцы и радовалась ей больше, чем он. В это пребывание в Болгарии он открыл одну ее странную слабость: она любила посещать монастыри и рассматривать монахов и священников. Вначале он сердился, но постепенно убедился, что их бороды ее интересуют больше, чем они сами. Его борода была очень густой, импозантной, и он любил расчесывать ее длинным ногтем мизинца. С тех пор как он отпустил бороду, он действительно стал похож на тридцатидевятилетнего мужчину.

Бебеле уже сидела за столом, когда он, сняв белую сорочку, занял свое обычное место — спиной к камину. Ели молча. Перед десертом Бебеле подняла голову от еды:

— Ты пойдешь в посольство?

— Надо…

Она не спросила, что у него за неотложные дела… В последнее время она видела, как он работал допоздна. Переписка, шифрованные радиограммы, телефонные разговоры. В связи со смертью царя все словно сошли с ума. Из Берлина шли непрестанные запросы, возникали недоказуемые сомнения, проверялись слухи, пересылались секретные сведения из Салоник и Царьграда. Доктор Делиус зачастил в гости — за советами. Бекерле очень хорошо знал его задачи, знал его хитрый, изворотливый ум и потому боялся давать советы. Он предпочитал слушать и делать выводы для себя. За словами Делиуса крылось что-то недосказанное. Они были похожи на лежачий камень, совсем безобидный на первый взгляд, но, если поднимешь его, узнаешь, что там скрывается ядовитая змея, или скорпион, или (это бывало редко) что-либо доброе. Адмирал Канарис не любил его, но ценил за холодную наблюдательность и неуязвимость. И Бекерле старался не сердить его. Сегодня он пригласил его в посольство на кофе: хотел проверить слухи, упорно распространявшиеся среди болгар. От Станишева он, например, узнал, что в смерти царя обвиняют их, немцев. Некие очевидцы утверждали, что видели, как его мертвым выносили из самолета, на котором он прилетел в Софию после встречи с фюрером. Что царь был там отравлен. Другие рассказывали, что он почувствовал себя плохо еще в Главной ставке фюрера, сломленный настойчивыми, неприятными и неприемлемыми требованиями. Как истолкует слухи доктор Делиус, посол заранее знал: «коммунистическая пропаганда» или «английских рук дело».