Слав Караславов - Низверженное величие

— Тебя ищет господин Филов.

— Знаю. Не столь это важно… Я уже был… Опять о капитуляции макаронников… А где наша?

— Мы с царицей были на заутрене, а потом она поехала к детям в Царскую Бистрицу… Измучилась, бедняжка…

— Ладно, ладно! — пренебрежительно махнул князь рукой. — Она в печали о своих. Кто знает, что еще будет с Виктором Эммануилом. Гитлер так просто не оставит арест дуче.

— Это не коридорный разговор! — сказала Евдокия и взмахом руки пригласила его следовать за собой.

Фрау Бекерле ушла вместе с Китой. Богдан Филов снова сел за дневник. Много чего надо еще записать. Он решил поработать допоздна, чтобы продумать то, что произошло, сделать выводы для себя и выводы о тех людях, которые после смерти царя и в период избрания регентов доставили ему неприятные хлопоты. С девятого-десятого августа по двадцать первое сентября он не вел записей, и потому надо было день за днем восстановить образы, слова, высказанные и невысказанные намерения, ссоры с людьми. Надо суметь описать все так достоверно, как это было на самом деле. Он придавал дневнику — живой памяти — большое значение, надеясь, что он поможет ему в будущем при написании развернутых мемуаров. Сколько людей терзали свой мозг воспоминаниями, но, когда надо было вести регулярные записи о прошлом, они не смогли стать добросовестными регистраторами и быть по крайней мере точными. Он не хотел, чтобы в его мемуары прокралась глупая претенциозность и легковесность мадам Султаны Рачопетровой, которая идет по острию злободневной сплетни и неприкрытого удовлетворения своим положением любимицы царя. Он хорошо знает, что никто не продержится на кончике иглы всю жизнь, знает, что такая же участь ожидает и его и, когда он останется наедине с собой, без государственных забот и друзей, тогда дневник поможет восстановить часть болгарской истории.

Филов открыл окна в кабинете. Повеяло вечерней сентябрьской прохладой, легчайший ветерок прошелестел бумагой на столе и затих. Странное одиночество заполнило его душу, апартаменты, мир. На улице царила необычайная тишина, отдаленные детские голоса не нарушали ее — их звуки долетали сюда приглушенными, неясными. Богдан Филов вдруг почувствовал, как непонятный страх вползает в душу, и ему даже почудилось, что кто-то вышел из комнаты. Он закрыл окно, зажег настольную лампу и легонько приоткрыл дверь. В холле никого не было. Собака лежала на ковре, голова между передними лапами, глаза светятся хитро и лениво. Как только хозяин позвал ее, она радостно отозвалась. Похоже, и ей не нравилась тишина. Погладив ее длинную белую шерсть, новоиспеченный регент взял золотую ручку и наклонился над чистой страницей.

Филов был педант и старался быть педантом во всем. Старая привычка ученого, который любой найденный осколок должен осмотреть со всех сторон и подробно описать, сказывалась и теперь. С такой же точностью вел он и записи в дневнике, но только в ином плане: подробности были не так важны, как крупные вопросы и крупные факты. Смерть царя побудила его вспомнить все: комнату, врачей, Севова, себя, князя, царицу, Евдокию, появление Габровского, медицинский протокол и докторов Кирковича, Рассолкова, Пончева, Даскалова, Александрова и Балабанова. Бледное лицо Его величества, открытые глаза и открытый рот, свое объятие с князем, сокрушенную царицу и изворотливую царскую сестру, которая сказала ему: «Сегодня, господин Филов, вам надо хорошо владеть собой». Канцелярию, где генерал Михов составил обращение о смерти царя и о воцарении Симеона… Филов писал, но чувство, что кто-то смотрит через плечо, не покидало его. Этот некто упорно нашептывал ему: быть сдержанным, внимательным, не входить в подробности и не забыть дать объяснение отсутствию царского завещания. Вопрос о нем будет волновать многих людей. Филову было ясно, что он не может сказать правду. Она причинила бы вред многим заинтересованным лицам, включая и его самого. Если проболтаются, то он не поручится за доброе окончание своей карьеры. Теперь, когда выборы регентов прошли, когда Конституция была хитро обойдена, ему надлежит оставить грядущим поколениям очень неясную версию об этом завещании, в которой будет преобладать мысль, что оно не существовало. Но как объяснить желание царского камердинера встретиться с ним наедине, где-либо вне дворца, чтобы сказать ему что-то очень важное? Ведь, по словам Севова, лишь камердинер знает об утаенном завещании. Если начнут болтать, то выяснится, что он, Филов, не хотел его выслушать. Хорошо пока то, что камердинер больше не появлялся и не напоминал о себе. Похоже, Севов сделал все как надо…

Не худо бы дописать и о слухах, которые вскоре распустил Севов, будто в разговоре с доктором Александровым царь сказал, что он серьезно болен, а завещание все еще не сделано, и что на это доктор возразил: «Не думаете ли вы о смерти?» Об этом надо сказать, чтобы отвести внимание от заинтересованных… Но кто, в сущности, заинтересован? По словам Севова — он сам, Филов, князь и Евдокия… Севов напомнил ему, что в завещании говорилось о сохранении Конституции, о новых, более умных людях в правительстве. Выходит, царь не считал его, Филова, умным? Филов провел рукой по разгоряченному лицу. Но как же считать его умным, когда он старался не сердить царя и во всем с ним соглашался? Разве они не вместе впрягали болгарскую колесницу в планы огромных притязаний Германии? Разве не от имени царя он, как премьер-министр, настаивал на ликвидации партизан?! Какой же он тогда умный? Дурак он, но пути назад нет!.. И все же, правда ли это? Филов не мог проверить все лично. Важно было, что предложение Севова полностью его устраивало. На подробности времени не хватало. Предстояли похороны, встречи и проводы делегаций, беседы с народными представителями и различными группами. У него был определенный страх перед оппозицией. Никола Мушанов уже засуетился, от него не отстает и Кимон Георгиев, этот хочет, чтобы Конституция строго соблюдалась, настаивал на созыве Великого народного собрания и, кроме того, не поддерживал выдвижение кандидатуры князя на регента. Как знаток, он попытался напомнить Филову проект закона о престолонаследовании, выработанный до рождения Симеона. В нем предусматривался переход престола не к князю Кириллу, а к Марии Луизе.

Встреча с князем тоже должна найти свое место в дневнике. Он, Филов, попросил его не нервничать из-за огорчений, причиняемых оппозиционными депутатами, и не удержался сообщил ему, что германские представители, приехавшие на похороны, определенно высказались за кандидатуру князя. И даже Бекерле посетил его с той же целью.

Надо было бы помешать и распространившейся молве, будто дворцовые врачи не отнеслись с должной ответственностью к болезни царя. Даже когда его стошнило, и тогда они остались равнодушны. Филов не знал, вспомнить ли, как царь сказал Марии Луизе, когда в последний раз ехал из Бистрицы в Софию, что, возможно, он больше не вернется. Одна такая фраза вызвала бы множество интерпретаций. Тогда логичной стала бы вероятность, что он сам наложил на себя руки, угнетаемый непосильными тайнами и тревогами, которые можно истолковать в духе врожденного ясновидения или предчувствия краха.