Луис Пинедо - Испанская новелла Золотого века

У алькальда Антекеры мавры похитили жену. Тот предложил за нее богатый выкуп, однако мавры, рассчитывая на большее, запросили вдвое и собрались уезжать, увозя с собой свою пленницу.

— Что ж, увозите, — сказал алькальд. — Только, видит Бог, обратно я ее и за тысячу дукатов не возьму.

Дон Фадрике, герцог де Альба, сказал как-то доктору Вильялобосу:

— Вам бы, сеньор доктор, только скотину лечить.

— А я и лечу, ваша милость, — отвечал доктор, — и презнатную.

Капитан Гайосо был человек невзрачный и малодушный. Будучи в Италии, он ухаживал за одной дамой и как-то во время обеда, который он устроил в ее честь и где было почти сплошь дамское общество, сказал ей:

— Не раз приходилось мне слышать, сеньора, что волчица всегда отдается самому трусливому и самому паршивому волку, оказывая ему предпочтение перед другими.

— Если это правда, — отвечала дама, — райская у вас, должно быть, жизнь, сеньор Гайосо.

Один студент из Саламанки, сын вдовы, приехал как-то в свою родную деревню в горах. Родственники, даже не зная, каким наукам он учился, стали ему сильно докучать, чтобы он сказал в церкви проповедь. Устав от этих докучательств, студент согласился и стал готовиться самым серьезным образом; однако стоило ему подняться на амвон, как с непривычки он так растерялся, что тут же все позабыл, и наконец, после долгого молчания, совсем отчаявшись, сказал:

— Знаете ли вы, сеньоры, что я хочу вам сказать?

На что один из бывших в церкви ответил:

— Догадываемся, сеньор.

— Ну так пусть, кто первый догадается, скажет остальным, — отвечал студент, и, прочитав «Ad quam nos perducat» [3] «К чему нас приводит» (лат.). удалился.

Жил как-то в наших краях один человек, разбогатевший на том, что готовил из разного мяса всевозможные копчения, причем слава о его замечательных копчениях шла повсюду. Был у него сын, юноша весьма недалекий, который водил дружбу с неким местным идальго, большим шутником. Когда мясник умер, идальго, утешая сына, сказал ему между прочим:

— Не пойму, отчего вы так печалитесь, ведь очевидно, что душа вашего батюшки теперь на небесах.

— Откуда же мне знать об этом? — спросил сын, на что идальго отвечал:

— Вы можете убедиться в том собственными глазами. Вот послушайте: этой ночью, скорбя о вашем батюшке, который был мне большим другом, я не спал и смотрел на небо, думая увидеть там яркую звезду Альдебаран, которой обычно любуюсь и прошу охранять мое стадо, ведь надежней сторожа не сыщешь; и вот, не видя Альдебарана, я в изумлении стал искать его по всему небу, но так и не обнаружил, и, вспомнив о вашем покойном батюшке, понял, что это он, попав на небо, забил Альдебарана, чтобы приготовить из него свои замечательные копчения; и это точно так, поскольку с того дня, как он умер, Альдебарана не видно.

Глупец поверил словам приятеля и тут же с доброй вестью поспешил к матери, которая, вся в слезах и печали, выслушав сына, сердито сказала ему:

— Ах ты, чадо мое неразумное, где Альдебаран, и то не знаешь! Стала бы я так убиваться да плакать, не появись он нынче ночью на небе; а ведь попади туда наш кормилец, он бы его точно забил.

У одного священника-португальца была собака португальской породы. Однажды священник забыл дома молитвенник, и собака его весь изгрызла. Вернувшись домой, взбешенный португалец прибил собаку, но потом, разжалобясь, подозвал ее и, лаская, сказал:

— Послушай, Барбитас, не может того быть, чтобы португальский пес сотворил подобное, но, клянусь телом Господним, будь ты испанская шавка, я б тебя наизнанку вывернул.

Однажды в залу королевского дворца в Мадриде, где были герцог де Альба, граф де Чинчон и другие придворные, вошел коннетабль дон Педро де Веласко, закутанный в накидку из куньего меха с таким длинным волосом, что все, кто был в зале, принялись его вышучивать, причем особенно усердствовал граф де Чинчон, говоря, что коннетабль — вылитый дикобраз. Когда дон Педро подошел к ним, герцог сказал:

— Сеньор, граф говорит, что ваша милость очень похожи на дикобраза.

— Сеньор, — со смехом отвечал коннетабль, — если бы я был так колюч, вряд ли ваша милость так желали бы меня видеть, а граф — шутить надо мной.

Один мой знакомый кабальеро из Саламанки надумал постричься в монахи ордена Святого Франциска и, видя, что его слуги плачут, узнав о его намерении, сказал им:

— Что меня жалеть — над собой плачьте, ведь из-за вас, негодяев, в монахи иду.

Однажды, когда кардинал Лоайса рассуждал со своими друзьями о том, почему император не хочет жаловать своим духовникам, и в том числе фра Н. де Сан-Педро, который в то время исполнял эту должность, епископского сана, ему сообщили, что его величество окончательно решил не жаловать своему духовнику епископства, если тот не будет приносить в казну четыреста дукатов ежегодно.

На что кардинал заметил:

— Да, не позавидуешь бедняге; уж лучше получить сан великомученика, чем отпускать такие грехи.

Как-то в одном городе все восхищались пышным приемом, который был оказан некоей важной персоне. Услыхав это, один насмешник сказал:

— Ну, это что, я видел приемы много пышнее.

И когда его спросили, как это было, ответил:

— Да вот взять хотя бы мою собаку: когда мы только сюда приехали, все кобели отдавали ей честь и все сучки с ней перенюхались.

Однажды, когда королевский двор размещался в Толедо, доктор Вильялобос зашел во время службы в церковь и стал на молитву у алтаря Страстей Господних; случилось, что как раз в это время мимо проходила одна толедская дама по имени донья Ана де Кастилья, которая, увидя доктора, сказала:

— Убери, Господи, отсюда этого нехристя, это он убил моего мужа.

А дело было в том, что доктор перед тем лечил мужа этой дамы, который скончался.

Тут же к доктору подбежал запыхавшийся юноша со словами:

— Сеньор, ради Бога, пойдемте скорее, моему отцу очень плохо.

— Дружище, — отвечал доктор Вильялобос, — взгляните на ту даму, что клянет меня и называет нехристем, потому что я убил ее мужа. А теперь взгляните сюда, — продолжал он, указывая на образ Богородицы. — Как скорбит и рыдает эта женщина, уверяя, что я убил ее сына. И вы хотите, чтобы я стал еще и убийцей вашего отца?

Некий кабальеро, решив подшутить над одной старухой, велел слуге опрокинуть корзину, в которой та несла яйца. Яйца разбились; старуха причитала, требуя, чтобы ей возместили убыток.

— Не горюйте, матушка, — сказал кабальеро, — я вам заплачу. Сколько было яиц?

— Не знаю, сеньор, — отвечала старуха, — только ежели поделить на два, одно будет в остатке; ежели на три, тоже одно; ежели на четыре — одно; на пять — одно и на шесть — тоже; а вот ежели поделить на семь, выйдет ровно.