Аркадий Кузьмин - Свет мой Том I

— Аннушка, голубка, я к тебе зачем: вот возьми, прочти-ка что; — горячечно, набравши воздуха, обратилась к ней приспевшая ходоком в ноябрьский день абрамковская Глаша Веселуха от самого порога, едва вошла в избу, перекрестилась и поздоровалась, смятенная и отчего-то виноватая. Нет, она, набожная однолетка Анны, внешне никогда (а теперь подавно) не оправдывала своей веселой фамилии — картинное ее личико всегда пасмурнилось. разжав кулачок, она протянула Анне лежавшую на ладошке бумажку. — Наши бабы-то подняли на дороге после, как прогнали снова наших пленных мимо нас… Наказали отнести к тебе… Ты читай, что в ей написано… Ох, бежала на одном духу — так распарилась… Я расстегнусь…

Анна всколыхнулась вся, только взяв и развернув в руках расслоившийся бумажный лоскуток, предназначенный ей; оставленные карандашом серенькие буковки ударили волной в ее глаза, запрыгали, и она, пытаясь вникнуть в смысл записки, прочла написанное вслух:

— Ромашино. Кашин Василий Федотович. Тысяча восемьсот девяносто шесть?! Ну?..

— Это — данные твоего хозяина. Вникла?..

— Как же?.. — Вдруг уразумевши что-то нехорошее, что может быть Анна на минуту и бессильно опустила руки: — Значит, Глашенька, мой Василий, что ли, находился среди-то этих пленных и так дал весть о себе?!

— Мы так подумали, голубка… Кто же тогда кинул? С небушка кто понарошке?..

— Да, а мы с ребятами вот проглядели все-таки… Как теперь исправить?.. Ой! — И уж заметалась Анна в угнетении по избе. Изба стала тесной сразу. Это послание отняло у ней даже способность действовать порассудительнее чуть, как надлежало бы.

Все дальнейшее, видно, было для нее словно в осадочном тумане: она уже не слышала пришелицу, ребят, почти не различала лиц, а засобиралась судорожно. Куда — она знала. Стала быстро-быстро одеваться.

Кстати забежала в избу (тут как тут) и Поля, словно почувствовавшая что неладное. Спросила, натянувшись, что струна:

— Куда, Анна? Чем встревожены все? — проникающие глаза выстремила.

— Полюшка, — поторопилась Анна, — схожу я к старосте Силину. — Словно у нее разрешение на то испрашивала. — Пускай мне справку, документ какой-нибудь дадут-выправят…

— Какой? Зачем? Да что у вас? — Поля заморгала — ничего еще не понимала.

— Срочно надо нам идти следом за колонной пленных. В ней — Василий наш.

— А откуда ты узнала?

— Кинул он записку о себе. Глаша — вот, спасибо, ее нам принесла…

— Где она? Дай сюда взглянуть.

— Ой, куда ж я ее сунула? Только что в руках держала… Куда-то подевала… Надо же! Пойду, попрошу: и чтобы старшеньких моих — Валеру и Наташу сразу отпустил с принудиловки. Пойдут они…

— Послать их одних нельзя.

— Так и я сама отправлюсь с ними, Полюшка.

— Нет уж, и не думай; дома у тебя остаются одни малые — с ними ты побудь, а я пойду. Обещаю тебе дойти куда-нибудь, куда только сможем, — чтоб узнать что-нибудь о Василии. Только неужели, если это он действительно среди красноармейцев был, не мог крикнуть, сказать кому-нибудь в Абрамовке, что это он, Василий, чтоб о нем родным передали… Ведь там на проводах почти весь народ стоял, обступал дорогу…

— Стало быть, не мог. Может, верно так…

— Понимаете, я сама бы еще не поверила, — опять с горячностью заговорила Глаша, подойдя поближе к Анне, к Поле, им в глаза засматривая и помогая себе рассуждать всем движением и всплескиванием ладных ручек. — А Фокин Макар даже внушал…

— Какой Фокин Макар? — перебила Поля.

— Полинька, тот, кого призывали на фронт вместе с Василием нашим, да потом отставили: признали все-таки непригодным, кажись, к боевой службе.

— Он внушал нам, — уверяла Глаша, — что он собственными глазами увидал Василия. Тот, значит, по его словам, шел в ряду колонны с самого краю. С отпущенной, говорит, черной бородой. И так пристально и строго посмотрел на него (он стоял у своего крыльца) — прямо пронизал, говорит, черными глазами, но ничего при этом не сказал, что ему аж не по себе тут стало…

Побледнело-нервная Анна лишь ужасалась на ее слова: чрезвычайно все сходилось вроде бы на том, что было на Василия очень похоже. Однако Поля с основательным сомнением заметила:

— Знаешь, Глашенька, что я теперь скажу: народ тоже очумел…

— Я не знаю… право…

— … стал такие небылицы сочинять. Насказать-то можно всякое, ого! И поди-ка потом разберись, что к чему. Весь упрешься. Верно? А Макара Фокина, видать, просто совесть нынче гложет, мучает; гложет, мучает она его именно за то, что он, собой видный, молодой еще мужчина, в тяжкое-то время для страны дома отирается, а не мнет где-нибудь бока наглому антихристу и не курочит того из оружия…

— Ну, если его отставила от этого сама комиссия — непригодность в нем нашла…

— Э, Глафира, брось, пожалуйста! Да кто ж может отставить-то тебя от самого себя? Никто-никто. Не может даже бы щадящий, иль какой он есть там, наверху. Отставкой нынче не прикроешься, если ты по воле собственной попал в позор, пощады запросил. Грош цена тебе.

— Ты-то очень требовательна к людям, Поля.

— Уж как умею, бабоньки. Ну!.. Так ты, Анна, к старосте идешь?

— Да, готова, — дрожно-нервно отвечала Анна.

— Ну, тогда пошли дела делать и доделывать. И я буду собираться. Что ж…

Заспешила Анна к Силину, махровому предателю. В серединочку деревни, всей заполонувшей, словно даже свои вздохи прячущей и приглушающей. По всей линии домов понатыканы, наставлены, что ни пройти, черные немецкие грузовики, фургоны крытые; немчура везде царит, гремит, звякает в самодовольстве сытом, что ретивые коняги. Ишь, в каких они радостях земных разблаженствовались оттого лишь, что война, ведущаяся ими, еще не коснулась их самих и их семей в той же степени, что коснулась русских. Пусть же тот комендант, загребший власть позорную, далеко не спрячется за эту орду дикую; пусть хоть чуточку с желанием людей считается — нахрапом, самосудом ничего он не возьмет!

Анна вымолила у Силина вроде пропуска на троих — на Полю, Наташу и Валеру. Да еще на всякий случай справку, удостоверяющую то, что Кашин Василий действительно является жителем Ромашино, ее мужем и отцом детей.

Но и он нисколько не поверил пущенной кем-то версии такой, что в колонне пленных был Василий, бросивший записку о себе; он с начала до конца и в этот раз присутствовал при их прогонке здесь, в Абрамкове, и, если бы так было точно, — неужели бы Василий не окликнул, не позвал его, не признался?

— Что же, может, с ненависти ко мне не признался, скажешь? — вдруг проговорился Силин, наливаясь кровью. — Но он, если бы и был, ведь не мог бы знать, что теперь я выполняю…

— Просто мог увидеть у тебя пистолет — и догадаться обо всем…