Аркадий Кузьмин - Свет мой Том I

— «Всех наших нафиг убили, подлюги; матку в окно вытащили, бабку в трубу…»

Еле-еле его снова водворили в избу, уложили в лежбище. Заделали окно фанерой.

Наташа уже поправилась почти, когда тифозная зараза перекинулась на всю семью Кашиных. И она уже без продыху обхаживала всех Кашиных и тетю Дуню со Славой. Прислуживала всем немощным, мятущимся близким. Все больные лежали внизу на двухъярусных нарах, сколоченных немцами для наибольшего размещения солдат в доме. Не было ни лекарств, ни продуктов; врач, практикуясь сам по себе, заглядывал сюда редко, не задерживался нисколько.

Как же ей было тяжело, ей-то, такой молоденькой, ослабленной болезнью, питавшейся впроголодь.

Но самое страшное и ужасное для Наташи (она она да Валерий тогда не бредили, будучи здоровы, в более или менее нормальном психологическом состоянии, когда они трезво все могли понять и взвесить) в тот период повального перебаливания тифом, разумеется, было то, что мать находилась уже при смерти, самочувствие ее все ухудшалось и она уже не готовилась выздоравливать. Тогда один пришедший с уколами чачкинский доктор, подольше сидя у ее изголовья (а в ногах у нее толоклась-бредила Вера — кроватей и места для всех болящих не хватало), вслух еще раздумывал, обеспокоенный (он уже не делал из этого никакой врачебной тайны) о том, как ее спасти, если нечем, нет у него таких медицинских средств.

— «Тут или — или», — вслух рассуждал он далее — как бы и для все понимающей Наташи, и всех: или будет спасение, если он сделает укол с двойной дозой лекарства, или сердце, ослабевшее совсем, не выдержит — сдаст. И мать слабым, словно идущим из могилы, голосом заявляла просто: мол, делайте со мной, что хотите, а она и так не выдержит больше, умрет. Нет больше у нее моченьки.

И в этот-то кризисный момент Наташа, боявшаяся того, что мать действительно не вытянет, болезнь не переборет, скончается у нее на руках, встала перед нею на колени и молила со слезами навзрыд (ой как молила!):

— Матушка моя, ты только не умирай, нет, нет; ты только командуй мне, как и что делать, я все-все переделаю и сделаю так, и справлюсь; ты только не умирай, не бросай нас, прошу тебя, держись изо всей мочи…

Очень испугалась Наташа самого неблагоприятного исхода, взаправду поверила в подступившую к ней реальность — что ребятишки останутся одни, без матери — останутся на нее, сестру, одну.

Семилетняя Вера тогда вся-то, как юла, извертелась, испыхалась на кровати, в ногах у матери (мест для нее всех лежачих на хватало), — все чего-то рыла, рыла неустанно; она сильно дрыгала своими конечностями, толкала Анну, не разбирая, по ногам, бокам и ребрам. Надавала очень больно: в голове у Анны сотрясалось все. Анна просила ее, моля и досадуя:

— «Не елось, закрой глаза! Без тебя мне тошно так!»

А она в ответ лепетала, дите неразумное:

— «Мам, я их тискаю, чтобы они закрылись, спали — все-равно не помогает…»

Как чего отклеит — ой! Болтанулась-кувырнулась на пол, чуть не своротила Анну заодно с собой; кинулась к двери-крючок на нее бросила и, возрадовавшись, шмякнулась опять в кровать:

— «Все, теперь уже не войдет она сегодня к нам!»

На чей-то вопрос ответил:

— «Кто? Да эта докторша, кто уколы делает.»

И ведь она уже совсем лежала при смерти. Глаза закатила. Не ворочалась почти. Дышала трудно, жарко.

«Господи, хоть бы умерла — отмучилась бы враз!» — вслух и всерьез молилась Анна над ней. Стала-то глумной, и намного стало бы легче…

А Верочка, сокалик ясный, вдруг села на кровати да как запоет во весь голосок:

— «Расцветали яблони и груши…»

Всплеснула Анна чугунными руками:

— «Иисус Христос! Никак ты, девонька моя, воскресла с того света?!»

Больше она об этом не молила бога ни в полслуха, ни тайком…

И вот тут-то еще загрохали истуканы в закрытую избную дверь. Повелительно. Наташа, подойдя к ней, спросила:

— Кто?

Требовательно прозвучало:

— Открой!

И она откинула крючок. Дверь распахнулась.

— Wo Dieb? Бандит! — Бесцеремонно вломился в избу в сопровождении Лидки, заразы — распаленный долговязый гитлеровец, остранил Наташу с пути, шагнул вперед.

— Где он?

— Кто он? — опешила Наташа.

— Сама знаешь — вор, — застрекотала Лидка, — воровал сейчас немецкий хлеб… Сюда обежал…

— Что вы! Не может быть! У нас все больные лежа… Ошиблись вы… Уходите!..

— Но я ведь своими же глазами видела, вот крест тебе, Наташа, забожилась стерва.

— В коридор ваш кто-то шмыгнул. Больше некуда…

— Что ты несешь напраслину, Лида, господь с тобой! Одумайся!

— Какая же напраслина, коли виела отчетливо…

— Ты видела — тогда показывай! — приказал тойгитлеровец.

— Ну, кто?

Кошкой пошла Лидка в перед кухни — нацелилась к кровати, на которой только что заснул уже тоже заболевавший тифом Валерий, и указала на него:

— Да вот он.

Спящему Валерию грезились уже сладкие яблоки и конфеты, когда подскочивший длинный фашист одной рукой дернул его за грудь (рубашка затрещала) и стащил его, ничего не понимавшего еще, на пол, в одном белье, а другой уже хватился за пистолет — отстегивал кобуру. Наташа, плача, закричала на всю улицу, чтобы помогли, и, растолкнув створки окна, стала биться с немцем — не давала тому в лапы брата, невинного ни в чем, оговоренного вертихвосткой. И тут все взбудораженные тифозники, лежащие в двух комнатах и не могшие самостоятельно передвигаться, тотчас услыхав и увидав, что делалось на кухне, все разом поползли туда на четвереньках и тоже закричали:

— Тиф! Мальчик больной! Не трожь его! Да что же ты, фашист, далаешь?

И старались тоже сцепиться с немцем и сдержать его.

Скорый экзекутор наконец все уразумел — он вторгся куда-то не туда: мог, действительно, и заразиться так. Не за здоровую живешь. Тифа они, фашисты, боялись хуже, чем огня. Уже в сомнении, отшатнувшись, бросил он Валерия на полу. И сейчас же здесь, на счастье появился офицер, приведенный Полей, которая услыхала отчаянный крик, — офицер был трезвомыслящий, понятливый.

— У нас лазарет, тифозные все, а он вломился с пистолетом, — пожаловалась со слезами ему Наташа по-немецки, рыдая, — гулящая девка наговорила бог знает что на брата больного, лежачего.

И офицер сердито спровадил отсюда налетчика.

Анна выбилась из сил и ползла к Валерию, спасенному случайностью; тянулась к нему, плача, приговаривая:

— Ну, сыночек, мой сыночек! Ну, родной! Все будет хорошо.

Ни минуты более не медля, пока еще не стемнело совсем, тетя Поля отвела Валерия, чтобы укрыть на всякий случай, на другой конец деревни, к тете Даше. И ладно, что так решили и сделали. Потому как налетчик не успокоился — наутро же вновь нагло приперся: потребовал Валерия.