Аркадий Кузьмин - Свет мой Том I

— Эй, молодежь, ваш молокозавод! На выход!

— Да, спасибо же! — С этим Антон и Оленька и вышли, не мешкая, на обочине большака, у склона. Что их озадачило тотчас: а куда они попали? Куда нужно? — ведь не виделось ни поселка, ни каких дорожных указателей; лишь угадывалась под ногами хоженая тропка, петлявшая вниз по зарослям полевым. По уговору с Оленькой Антон отдыхал нынче у своих родных в Ромашино, а Оленька — у отцовских стариков в Абрамовке, что рядом, и они сегодня заехали в волжское верховье с тем, чтобы разыскать и навестить и ее родню по матери — был сей наказ материнский. Благожеланный и такой душеугодный.

— Ну, идем-ка, свет мой, вон к жилью! — командирски шагнул Антон наугад. По щечкам тропки, сбегавшей к низу меж медоносного разнотравья с гудящими над ним пчелами, лопушистых огородов с садовыми посадками и сиреневыми колышками. И он как-то уверенно пошел к основанию низины и видневшимся там приземисто-сирым строениям. Наверную.

Дальше, северней небесно плещущей Волги, по атласному бережку, рассыпались бусы деревьев и лоснившиеся катышки коров, и долина тоже плавно возвышалась наизволок; по тому ее склону, как и по этому, чередовались сливочными полосами посевы, угодья взбирались до самой высшей, синевшей на горизонте, оторочки леса. Такой чудный ландшафт живо завораживал взгляд и задерживал внимание, пожалуй, чисто иконной прорисованностью и проникновенно умиротворяющим спокойствием. И, хотя оттуда — с косогора, на котором (правей к изгибу реки) белел среди дубравы солидный краснокрыший дом, — доносились то приглушенные звуки сзывавшего кого-то горна, то прерывавшихся мелодий, то просто оживленный ребячий гвалт — обыкновенная пионерская многоголосица, — это не нарушало целостности восприятия всего, не являлось диссонансом. Все было органично.

Более того. Веяло неуловимой фантастичностью в здешней картине бытия, что и не верилось в реальность всего увиденного. И ни во что. То, кстати, касалось тайных размышлений, приходящих сейчас на ум Антону.

Для него-то потому стала неожиданной и сама его промашка, он посчитал, в том, что непроворная пчела с лету слепо ткнулась в его шевелюру (а он не уклонился от нее), запуталась в волосах и, тонко зажужжав, ужалила его в макушку. От чего она машинально, страхуясь, присел в траву, обескураженный:

— Ай, нелепо! Пострадал невинно… — И смахнул рукой с головы ослабевшую пчелу. — Что камикадзе… Погибла ни за что!

— Ну, бедненький мой!.. — посочувствовала Оля на ходу. — Больно? Я тебя жалею…

— Кажись, в чем-то сущем провинился перед кем-то, позабывшись; видно, расчувствовался грешным образом — и наказан-таки: ужален, чтоб не забывался, куда меня вдруг занесло… Что-то явное мне припоминается…

— Что? Скажи…

— Все прошлое… беспокойствие… Отзывается…

— Какое же?

— Незабываемое никак. Но это тебя не касается. Ты об этом не думай, ни во что не вникай. — До сознания Антона действительно доходило тревожными толчками напоминания и нечто грустно-знакомое в очертании этих безмятежных, казалось бы, мест. Оттого он терял чувство времени и понимания всего происходившего сейчас с ним. Куда же его занесло вместе с девой любимой? Выходит увы, в тот сорок третий, правдоискатель робкий?! И нечего, нечего пижонить перед всем светом и чувствовать себя от всего свободным счастливчиком!.. Шишь! Те минувшие события никак не ушли безвозвратно от нас… То стоит перед глазами.

«Что-то всегда хватает тебя за фалды, за руки и не отпускает с миром; что-то насильно требует в неподходящую минуту: мол, очнись! Да, да, я тогда соприкоснулся и с этой тайной (для кого-то) трагедией. Добавленной к другим несчастьям, когда уже казалось, что всего этого нам, советским жителям, хватило слишком… нельзя ли поделить на других?..» — Антон все лучше, спускаясь ниже, узнавал прежде всего сохранившийся остов массивной кирпичной церкви, оба иссеченных барака, почернело-покорябленные березы… И он тихо ойкнул и присвистнул — от печали неизбежного возвращения в мыслях своих к неимоверным, обрушивавшихся на наших людей, бедствиям, которые — тупо запланированные в нацистских штабах — и он переживал вместе со всеми, был их свидетелем в пору своего отрочества.

Да, Антон воочию признал наконец это взборожденное местечко бывшей передовой, кипевшей более полугода от жарких боев. Сюда, он, отрок, молодая тетя Дуня и братишка Саша уже после освобождения от немчуры дотащились с саночками по неровно свежевыпавшему мартовскому снегу (через разбитое Хорошево) и пробирались, минуя расставленные и валявшиеся мины на распаханной немецкими траншеями, фугасами и снарядами земле-крошеве, к самому низу, под Волгу, к одному подвалу, оставшемуся от дома; там-то следовало взять кое-какие вещи просидевших здесь, посреди самого фронта, тети Зои с шестилетним сыном, ранеными немцами, не выпускавших их отсюда и теперь уж — днем раньше — вывезенных в Ромашино. И здесь-то, под Волгой, вповалку лежали еще не убранные тела убитых бойцов в спецхалатах.

Деревни, (то, что осталось от них) Редькино и Гришино располагались сверху, на горе, — выгодная позиция для засевших в них, прочно, основательно укрепившихся немцев, не собиравшихся отступать, и, хотя эти деревни тоже — по нескольку раз — переходили из рук в руки, нашим стоило чрезвычайно тяжело форсировать открыто в таких условиях Волгу и затем наступать снизу под неприятельским огнем — оттого гибли многие красноармейцы.

«Вот такова действительность и она ведь достойна полного-преполного описания в особой главе, — немедля подумалось Антону. — Нисколько не придуманной. Если книга в последствии, не скоро, получится быть сделанной; если все сообразуется и сбудется желаемое, что не помешает этому исполниться; и не шарахнет внезапно где-нибудь всезатемняющий вулкан или какой-то шальной метеорит, или еще что-нибудь непотребное… И если еще останутся люди, способные такое прочесть и восприять… И судьба мне так повелит… Как то знать…»

Главное, он недопонимал, почему же он вновь — по прошествии стольких лет — попал сюда из-за присутствия здесь Олиных родственников, неизвестных для него позднейших поселенцев. Он недопонимал и степени своего участия в настоящем событии, ревностном, проходящем, как все малозначащие события.

— Оленька, ты?! — воскликнула и округлила карие глаза встречная девчушка на подходе к новой двухэтажке. — Каково-то! Здорово! С другом?.. Просим, просим в дом!.. — И позвала: — Эгей, родители! Смотрите, кто пожаловал к нам!..

И вмиг набежали женщины, завосклицали радостно. Захлопали дверьми.

Эти родичи нашлись сами собой!

Замечательный день!

Вся довольно симпатичная (Антон с приятностью отметил) Олина родня — задорная круглолицая тетя Варя и веселый дядя Боря с дочерьми и двоюродный дядя Николай с женой Клавой и детьми — сверхрадушно, как водится, встретила, обняла саму виновницу переполоха Оленьку, такое ангельски розовенькое существо с милейшим голоском, и ее ладного и прилично-стеснительного покровителя Антона — не, ровно небожителей каких, спустившихся откуда-то из-за заоблачных высот на радость всем: вся родня рассуетилась вокруг молодых гостей, запотчевала их за столом едой, хорошими словами и любовью впрок (потому как случайность редко дарит такие встречи).