Аркадий Кузьмин - Свет мой Том I

Но Радов и Степин не успели ни присесть, ни поговорить дальше. К ним набежала босоногая девочка и позвала, запыхиваясь, писателя:

— Дядя Витя, к Вам дядя Толя приехал!

И Радов откланялся Павлу, заторопился:

— Потом, потом. Сын приехал. — Насупился сразу: — Иду на голгофу! Почти на голгофу! — Ему предстоял тяжелый разговор.

Переосмысление — необходимость жизни, ее продолжение.

Даже ловкие стратеги заблуждаются в переоценке, казалось бы, верно принятых ими решений, а святые романтики — в мере своей наивной веры в желаемый мир среди людей, мир, исключающий людскую подлость — врожденное уродство — атавизм. То ужасное, во что никак не верится, но что извечно наличествует в природе человеческой.

Яна Степина в свои тридцать восемь лет еще оставалась такой романтичной натурой, не приемлющей всякую мерзость, низость, несмотря ни на какие моральные издержки в ее жизненном пространстве; она — со своим внешним обаянием и артистизмом — умела ладно поддержать любой разговор, в любом обществе и умела очаровывать собой мужчин, совершенно ничего для этого не делая. Они охотно сами привораживались к ней. Обаяли ее естество общения.

Мрачноватый нынче писатель Радов, вероятней всего, потому и заглянул вдруг к Степиным, ступил на открытую террасу, а вовсе не по причине завтрашнего отъезда отсюда с желанием попрощаться по-соседски. Его сопровождал и гладкий доцент-историк, как выяснилось, Алексей Валерьевич. Виктор Андреевич с неизменным посошком в теплой руке, стал перед Яной, бывшей в светлом фартучке, и, почему-то тушуясь, стал объяснять причину своего визита. Его отутюженный знакомый молча, не мигая, наблюдал за сей процедурой. Здесь, наверху поляны, ветер устроил качель: он шумливо задирал и топорщил гривы раскачивавшихся деревьев. И в этой шумливой качели голос молодой женщины, немного озабоченно (хотя дети ее спали), с искренним, как у ребенка, удивлением спросил:

— Виктор Андреевич, скажите, почему же все повернулось так? — Она открыто темными очаровывающими глазами смотрела на него.

Он не сразу понял суть ее вопроса:

— Что? Почему мы уезжаем?

— Нет, я говорю об ужасе войны, Виктор Андреевич. Что же будет?

— Голубушка, Вы знаете историю. Ее люди поворачивают, как хотят. Нежелающих не слышат. А есть и будет катастрофа.

Писатель был навсегда расстроен и как-то истощен после скоротечно состоявшегося накануне разговора с сыном Толей, которого он упрекнул в том, что тот не чтит отцовство, не думает о своем законном наследстве, не уважает отца, если даже не прочел ни одной его книжки напечатанной. На что тот огрызнулся, сказав откровенно-запросто, что и не будет читать эту высосанную из пальца белиберду, нечего рассчитывать — и время сейчас неподходящее для чтива подобного — следует спасать страну. И что ему нужно Тихона, друга, проводить то ли под Москву, то ли в Кострому и потому он уезжает сразу. Не обессудь, мол. Все свершилось на ходу. Толя, рассорившись опять с семидесятипятилетним отцом и не попрощавшись по-родственному, по-людски, оставил в его сердце жгучую обиду, грусть и сожаление. После этого Виктор Андреевич чувствовал себя перед ним хуже провинившегося школьника. Ничего путевого ему не дал, гнал свои повествовательные одиссеи, мало влиявшие на образованность хотя бы населения.

Он вздохнул и присел на стул.

— Отчего же все разом набросились на нас? Чаю Вам налить?

— Как и в ту войну с Францией при Наполеоне. Все просто: хоть и сзади, но в том же стаде.

— А вот если бы не было у нас с финнами задора из-за отодвижения границы, — спросил, выйдя на террасу, полусонный Павел, — поперли бы они на нас вкупе с немцами, как считаете?

— Безусловно. Ведь надо же под шумок тоже что-то отхватить и откусить, урвать на дармовщину, если такое возможно. Туша-то ведь большая, побольше мамонта.

— Да, европейцы могут запросто казнить своих королев и королей, и героев. — вставил и Алексей Валерьевич, подсаживаясь на свободный стул. — А ты, русский разбойник, попробуй только, — они сразу заявят: ты людоед — законов не знаешь.

— Забодай комар такую философию!

— Для европейских политиков Россия как кость в горле торчит, — продолжал историк. — Оттуда и в Россию хлынул дикий капитал. Почитайте Маркса — и тогда все поймете… Европеизм вскормил Гитлера. Он ни за что не успокоится — ни за какие коврижки и взбучки; потому что он по духу, по сути своей драчун, сколотил военную банду.

Степин только подивился: как лекцию тот читал.

Зацепился разговор.

— Закоперщики объединились — жуть! — Сказал Павел.

— У этих закоперщиков нет тормозов в мозгах, — сказал историк. Уж таков сложившийся архетип европейского сознания, осознания России и нас, русских. Европа же сыздавна жила идеей своего объединения. Римская империя. Империя Карла Великого. Объединение европейских стран Наполеоном. Австро-Венгерская империя. Европейцы на нас, русских, давно поставили метку: «не наши, не то. Сорт не тот»; что есть, то есть. И сколько мы знаем, все европейские воители почему-то страстно хотели (и пытались) переделать — так сказать преобразовать под свою гребенку — русский народ. А тут ведь подвернулся отличнейший случай для того, чтобы погеройствовать всем сообща. Под немецким девизом: «Дранг нах остен!» На Советский союз. Ведь тут совпали интересы что военных стратегов, что тертых промышленников, даже нейтралов вроде бы: в их понятии деньги выковывают счастье. Пожить, нажить за счет других.

— Так Вы считаете: нам не сдобровать? — спросила только Яна. — И малой стычкой войск нападение не ограничится. Многие еще оптимистично настроены.

— Увы! Увы! Уже улетучивается в народе глушение страха. Все гораздо серьезней. Все всполошились. Невиданно началась эвакуация населения, не только учреждений. Так что следует востро держать ушки на макушке.

— И как нам дальше быть? — в отчаянии воскликнула Яна. — С детьми…

Алексей Валерьевич только пожал плечами на это.

— Мне думается, будет буча, как и в финскую кампанию, — отозвался писатель. — Немцев наши остановят где-то в полпути, не пропустят вглубь страны; народ наш выносливый, закаленный, выдюжит, бог даст.

Историк возразил тут же:

— Не согласен с Вами, Виктор Андреевич. Не упрощайте лихо. Всего-то два десятка лет минуло — пустяк! — после революции и гражданской войны. Еще не счесть молодых, разгоряченных, обиженных и раззадоренных, и завистливых рубак вокруг нас — они-то рысью рванут за бешенным вожаком, которого ждали и который в открытую показал всем свое нутро. Так что, други мои, хотим или не хотим того, а черная гроза застигла нас в пути; от нее уже не открутишься никак, не увернешься и тяжесть от сопротивления с ней уже не переложить запросто на чьи-нибудь подходящие для этого плечи, нет. Что ж, пока таков привычный европейский путь развития.