Татьяна Алфёрова - Поводыри богов (сборник)

– Под кого это ты косишь? – можно было не спрашивать стервеца, на Данилыча еще не слишком похож, то есть не совсем одно лицо, а вот на того польского дворянина со старинной гравюры XVIII или XVI века – определенно.

– А уж я-то как рад тебя видеть! – черт шутил, как герой женского детектива, лежащего у жены на тумбочке. – Что, не нравлюсь? – засмеялся радостно, с повизгиванием. – Ладно, ладно, сам знаю, рановато примерился.

Черт встряхнулся, как собака, от кончиков острых выступающих ушей до ступней, и принял прежний «ватсоновский» облик, вплоть до пестрого пиджака. Данилыч принюхался: серой не пахло, по-прежнему – цветами.

– Жарко тут в твиде-то, – пожаловался. Ага, рассочувствовались ему тут.

– В аду у тебя не жарко, что ли?

– Экие у тебя, душа моя, доморощенные представления! О! Бонмо отпустил: «душа моя»! Моя ведь душа-то – твоя! Запомнить надо, ввернуть при случае в другом разговоре, – черт перебарщивал с простоватостью, ему явно изменил вкус.

– Ну что, доволен? Все, что ты просил, вроде бы выполнил. Ремонт-квартира – раз, два, – черт загнул два коричневых загорелых пальца с длинными ногтями. Пальцы не сочетались с обликом английского джентльмена, и вкус, и стиль нынче чертом игнорировались.

– Машина – три, теща – четыре, приличный отпуск – пять, так, любовницу ты после попросил – это шесть, – на руке у черта оказалось уже шесть пальцев, смотрелись они гармонично. – Убрать с глаз долой друга Аркадия, а тебя сделать начальником – это мы оптом посчитаем, это семь, – черт загнул палец на другой руке, видимо, больше шести у него на одной не росло. – Хорошая работа кишечника – это восемь…

– Ты лжешь! – зашелся Данилыч. – Про кишечник я не просил! – и тотчас его прожгла невыносимая колика, завилась кольцом внутри.

– Вот видишь, – укорил черт, сжимая руку в кулак. – Не лгу, предвижу. Хоть и положено мне лукавить, а правила соблюдаю.

– Черт с тобой! – прошептал Данилыч, и боль тотчас отступила. – Но меня же не то что понизили против прежней должности, вовсе с работы уволили!

– Позволь, – ухмыляется, гад! – ты же сделался каким-никаким начальником, мог расти дальше. Сам не справился! Не тянешь ты, цыпленочек мой недожаренный! Тут уж с меня взятки гладки. Надо было желать удачи конкретному проекту, намекал ведь! Не могу за тебя все время думать, и так про кишечник, можно сказать, даром… – Черт капризно дрыгнул ногой, ступня у него была маленькая и кривая, ботинок лаковый, немодный.

Чуть не вырвалось у Данилыча: «Ничего не хочу больше!» – удержался. Неизвестно, чем отзовется такое желание. Сколько ему осталось? Столько, сколько желаний-пальцев? А сколько у черта растет пальцев? Десять или двенадцать? Раз на одной руке шесть, всего, значит, двенадцать? – впился взглядом в левую руку черта: два пальца торчали наружу из кулака, образуя V, виктори, извилистый тонкий большой палец прикрывал остальные, не разглядишь, сколько их.

– Какое удовольствие беседовать с сообразительным человеком! Считай, считай! Авось не ошибешься! Ничего не хочу – это ты правильно не стал загадывать, с отрицательными желаниями у нас иная игра пойдет, без взяток! О! Опять бонмо! Это я на твое увольнение намекаю – за взятки уволили, думаешь? И ты как – поверил? Ладно, Калистратушка свет Сергеевич, ухожу: сиеста коротка, это тебе не ваши зимние ночи. Свидимся!

Есть ли на свете человек, способный наслаждаться безнадежно соленым морем, песчаным пляжем, насквозь прожаренным душистым воздухом и лепешками после томительно подробного дневного сна, отмеченного чертом; да хоть просто наслаждаться, так, ничем, бытием, пустотой – может, и есть. Но это должен быть особый свет, счастливый край, скорей всего край света, где чертей не боятся даже дети. Потому что, если ребенком чего-то испугался, тот страх – он никуда не денется, не рассосется, он замрет и после догонит; некстати. Данилыч не верил в Бога, но чертей в детстве боялся. А еще темноты и того, что одноклассники будут смеяться над его ботинками с ушками, ужасные были ботинки. А драться-то он с насмешниками не мог… Да, еще драться боялся. Тот детский отчаянный страх не приуготовил свое явление, память колыхнулась и вытолкнула его, как навязчивый запах молочной манной каши с маслом. Ну, здравствуй! – строго взглянул страх. – Как давно мы не были вместе!

Данилыч схватил лежащий на тумбочке детектив в бумажной обложке, встал на постели и с размаху прихлопнул желтого мотылька с волосатым брюшком; на потолке расплылось безобразное пятно. Он потер пятно пальцами, получилось хуже. Вскользь подумал, куда это укостыляла жена по самой по жаре, и тут страх врезал уже серьезно, по почкам. Спуститься с кровати не получилось, страх не пустил. Данилыч, задыхаясь, нашарил на тумбочке стакан, помочился в него, часть пролилась на тощий коврик. Только через пару часов, когда пятно на коврике высохло, посветлело, нашел в себе силы встать, выплеснуть мутную жидкость за окно и рухнул на неубранную постель – обратно. Алла появилась, когда начало темнеть, он не спросил, она не объяснила, где была.

Со следующего дня Данилыч практически перестал выходить из домика, отключая и включая кондиционер каждый час, мало ел, плохо спал, купался только рано утром, надеясь смыть страх без свидетелей; не получалось. Жена обиделась, но виду не показывала. Кое-как дотянули до конца отпуска.

По возвращении в Петербург, в непривычную жару и подступающие белые ночи, решил не искать новой работы, позвонил ненавистному другу Аркадию Олеговичу, объяснил как есть. Пора уже выяснить отношения, вот тут-то бояться больше нечего и терять – тоже. Объяснил прикидывающемуся непонятливым, что друг, то есть ты, Аркадий, подставил, смылся на тучные вольные хлеба собственного архитектурного бюро, а меня, Данилыча, оставил на съедение. Съедение завершилось. А кто спровоцировал? Кто рекомендовал Данилыча на руководство заведомо провальным проектом, лишь бы самому освободиться?

Аркадий, если он порядочный человек, должен помочь, пристроить в свое бюро консультантом, не конструктором, само собой. Конструктором Данилыч наработался, хватит вкалывать на износ.

Аркадий, конечно, юлил и изворачивался, как все они, но Данилыч знал, что правда за ним. Зарплату себе в бюро выбил – смех, а не деньги, но хоть что-то. За три месяца, за целый квартал, летнее, самое рабочее время для строителей, Аркадий ни разу не вызвал его для консультаций, да и черт с ним, главное – платит. Но самолюбие с Данилычем не согласилось. Стоило самолюбию как-то раз длинным вечером, когда жена была в очередной командировке, устроить полноценную сцену своему хозяину, тут же сработало: наутро позвонил Аркадий Олегович:

– Загляни в бюро, заказчику нужна консультация.