Татьяна Алфёрова - Поводыри богов (сборник)

Намытый, распаренный гость сидел за столом напротив хозяина и жалостливо поглядывал на спящего у стены мальчика.

– Да, слаб мальчишка, плохонек. Как родиться заставил, от рыб, конечно?

– Конечно, – подтвердил Вольх, выставляя на стол горшок с зеленоватой пузырящейся гороховой кашей и деревянную миску со свежей зеленью. На боку миски быстро летела чудесная птица, глядела на гостя нарисованным круглым глазом, другая птица клевала золотую травку красным клювом: угощайся, Гудила, поешь со мною, погуляй со мной, спой, станцуй мне, Гудила, пригладь мои перышки, красные да черные.

Но Гудила неодобрительно покосился на миску:

– Ты меня с моими подопечными не путаешь, дело какое? С коровами и козами? Им такие ухлебы впору. Нет бы гостя медком хмельным да мясцом вареным-жареным угостить, и Хозяину плеснуть за здоровье мальчонки. Мы – волхвы, нам и перед праздником не воспрещено.

– Разговор предстоит серьезный, – Вольх отказывал нерешительно и, подумавши, достал кувшин – не с медом, а с дорогим вином, привезенным из-за моря. Стоял кувшин, как нарочно, недалеко наготове. Перед праздниками ручеек подарков и подношений обычно сильно разливался, иногда Вольх находил у развилки за поляной богатейшие дары, оставленные скорее всего богатыми купцами или мастерами. Самих дарителей видел все так же редко, без нужды никто не шел к суровому волхву. Вольх надеялся, что, выпив, друг обойдется без своих шуток, если же нет, то он сам сможет легче переносить их.

– Скажи, как судят в народе о Змее?

– О князе Олеге, то бишь? – переспросил Гудила, шумно вдыхая и не отводя от кувшина очарованных глаз.

Вольх медленно наполнил большую конусообразную чашу душистым и тягучим фиолетовым вином, густым, как толченая сморода, и таким же ярким, добавил воды, так же медленно размешал, перелил в чашу поменьше, плеснул на пол – Хозяину, громко отхлебнул и хмуро взглянул на друга, передавая напиток:

– Ты никогда не приучишься к осторожности!

Гудила поспешил отхлебнуть в свою очередь, зажмурился от удовольствия, почмокал губами и ответил просто:

– Не понравилось, что называю прямо, без этих «змеев» обхожусь? А я никого не боюсь. Потому что Гудила-дурачок никому не опасен. Бродячий ведун, без своего идола, без святилища, без силы. А значит, без власти.

Крупный, не меньше трех пядей, черный гивоит выползал из угла, блестя жирным гладким телом, поднимался на вывернутых лапах – поглядеть на волхва без идола, напомнить хозяину землянки о себе, попить молока. Не дождавшись лакомства, тек к выходу – жаловаться Ящеру, жрать лягушат, звать недолю к забывчивому хозяину.

Гудила отпил еще и сделался мрачен, в дорогом вине ненужных воспоминаний больше, чем хмельного веселья. Воспоминанья сочились словами, и не нужны были ни Гудиле, ни Вольху, но молчать не хватило сил. В который раз жаловался другу, что теперь его дело – чижиков обучать, коров лечить. В который раз вспоминал, как ходил перед Купалой во главе большой ватаги от деревни к деревне, как танцевали его русальцы «на урожай», как стучали высокими жезлами, прыгали над нивами, скакали с красными девушками, ели от пуза, пили что поднесут, и такое же вот дорогое вино пили, и драгоценный многолетний ставленый мед, потому что деревни мало не поднесут – всем хочется урожая, а значит, надо угодить русальцам. И как весело, как звонко плясалось и вертелось под дудки и сопелки, как бренчали, как играли бубенцы на запястьях и рукавах, как ходили струны гуселек под его пальцами. И пытался себя перебить, спрашивал об отроке-найденыше, но Вольх не отвечал, и Гудила возвращался к бубенцам, к увитым хмелем жезлам, и уже чуть было не стал жаловаться на свое нынешнее прозябанье, но Вольх перебил, знал, что после таких признаний будет стыдно обоим.

Вольх заговорил о городе, известил, что на Купалу будет в Ладоге большой сход, больше тыщи народу, а то и втрое, все-таки доходят до Вольха новости, может, правда, сорока на хвосте приносит, может, русалки.

И не удержался Гудила, захвастался своими новостями, неужели у него их меньше, как-никак, он везде ходит, а друг на месте сидит, развязал Гудила тугой мешок, вытряхнул:

– Слышал, Дир, слышал про большой сход. Говорят, князь Олег приедет из новой столицы Киева на праздник Перуна. А я думаю, судя по суете в городе, да и другие приметы есть, что явится он раньше, на Купалу, сам явится и жена его, Шелковая дева Силкисиф. Поведет она рукавами впереди боярынь, вперед молодой княгини Ольги браслетами зазвенит, желтая да пустая пойдет раньше огулявшейся козочки. И то, если князь-Олегу быть на празднике, – ей надобно лично в игрищах играть, иначе – никак, порядок такой. Найденыш твой, поди, не видал никогда столько народу.

Увлекшемуся Гудиле все равно кому врать. Начав речь, тотчас позабыл, что друг знает все его извороты, и болтал самозабвенно, не замечая гримасы неудовольствия на лице Вольха. В конце концов тот не выдержал:

– Хватит! Просил же не называть вслух тех, кого нельзя. Говори о Змее вместо имени. Не боишься за себя, подумай о найденыше. Спать-то он спит, но кто его знает, что слышит.

Простоват Вольх, дремуч, как его лес. Но гонору! Важности! Гудила, однако, спеси не выказал, чуть уколол:

– Ты, Дир, пуганый стал, как первотелка. С чего? Мудришь с учеником: как это он спит – и не спит?

Внезапно Гудила замолчал, испуганно прикрыл рот пухлыми ладонями. Ему и задумываться не надо, чтоб сообразить. Беда с этими мыслями, шныряют, как муравьи, в голову бросаются. Округлил глаза, заторопился, забормотал заклинание от злыдней подслушивающих. Ухватил чашу, сделал ощутимый глоток, закашлялся и пояснил:

– Не в то горло пошло, значит, Велесу. Усылаешь найденыша в тот мир? Научился? Потому и не хочешь говорить о мальчонке… А он сможет вернуться обратно? Нешто не сможет, раз ты научился… Потому боишься, чтобы он не сболтнул в том мире лишнего.

Вспомнил Гудила, что в том мире, там, в дивном нездешнем вертограде, за один стол на вечном пиру запросто усаживаются и князья, и воины, и чернь. Все равны, и росту одинакового, и возраста. Даже зубов во рту у всех поровну. Вот как! И найденыш может встретиться с самым первым князем Ладоги Рюриком, сесть с ним рядом, пить из одного кубка по кругу. Давно ушел Рюрик за радугу, высоко-высоко ушел он, пусть прах его лежит низко. В глубокой пещере под землей волхвы укрыли тело, не преданное, как положено, огню, хотя князей и воинов от века хоронили в курганах. Не ведал Гудила, зачем Рюрика в пещере похоронили. Разве только чтобы сокровище стеречь? Вот и приказал первый князь перед смертью нарушить для него самый важный воинский обряд: не жечь погребального костра, не насыпать над прахом кургана. Его могилы теперь не отыщет несведущий. А учитель Веремид, поди, знал, где похоронен Рюрик, учитель все знал, но Гудилу не посвятил. Наверное, Дир знает, но не скажет, не положено Диру… Перед смертью поручил Рюрик своего малолетнего сына Игоря другу и родственнику, шурину. Главной женой Рюрику была Ефанда, родная сестра Олега, сегодняшнего князя. Друзья вечно норовят жениться на сестрах друг друга, чтобы скрепить свой союз и сохранить тот же союз меж своими детьми, да получается это далеко не всегда. Скверно получается. Хотя по урманским понятиям дядя по матери ребенку ближе родного отца. Олег опекал Игоря-племянника, правил от его имени, пока тот мал был. Мудро правил, что говорить: Русь собрал. Но вырос племянник, а дядя и не думает власть передавать. Может, считает, что мало Игорь вырос – не годами, а умом; может, власти жалко. Сидит Игорь в Ладоге, как в изгнании, что простой княжеский посадник в ведомом городе. И Ладога уже не столица, Киев – столица. А Рюрик не ведает о том, потому что в пещере лежит, а пещера, знамо, – не сопка, оттуда не видно ничего. Вот лежал бы в кургане, другое дело. И тут найденыш заявится в небесный вертоград – здравствуйте-пожалуйте! Передаст Рюрику за столом все – как тут у нас. Рюрик-то и обидится за свою родную кровь, за отпрыска, за то, что к власти его Олег не пускает. Вещий-то Олег – вещий, но сейчас, похоже, просчитался, переборщил. Нельзя было Игорю поручать дружину собирать, искушение большое, когда сила под рукой.