Зот Тоболкин - Грустный шут

— Вы скоро? — набравшись смелости, постучался в опочивальню Митя.

— Весь свет затмила, — шепнул Барма, обнимая напоследок княжну.

— И ты, и ты… — не выпуская его из объятий, говорила Дарья Борисовна.

— Осудят: с простолюдином связалась.

— Плюю на их суд! — гордо вскинула княжна голову. Вытряхнув драгоценности из ларчика, отдала Барме. — Не поминай лихом, Александр Данилыч, — церемонно поклонилась Меншикову, — и прости, что неласково обошлись.

— К Дуне, — сказал Барма, отвязывая вожжи. — Потом к Верке.

Добры соловые у светлейшего! Летят, как ласточки! Знай только вожжи натягивай.

— Коней-то после куда? — спросил Кирша, в душе надеясь, что хоть одна из этих холеных лошадей достанется ему.

— Считай, опять тебе повезло, — усмехнулся Барма, угадывая его мысли. — Смотри, не теряй боле!

— Теперь уж не потеряю! Ой-я! — счастливо вскричал ямщик.

Верку искали по многим кабакам — не нашли.

— Верно, сгинула, — жалея девку, вздохнул Барма. — Обошла ее судьба.

А Дуня упрямилась: «Поезжайте, — сказала. — Я Бориса Петровича ждать стану».

Барма сердился, еще больше морща и без того изрубленный складками лоб. Митя помалкивал, вздыхал. Дарья Борисовна торопила.

— Ехать надо, пока Меншиков не хватился.

Так вышло, что время и случай свели и породнили всех этих очень разных людей. И враг бывший, князь Юшков, стал вдруг предметом общей заботы. Он же был и причиною недовольства Бармы. Дарья Борисовна доказывала княгине, что оставаться здесь опасно и бессмысленно, но в душе одобряла решение Дуняши, восхищалась ее спокойным бесстрашием.

— Мне без Бориса Петровича неможно. Муж он мне, — на все их доводы отвечала Дуняша.

— Вызволим его после, ежели жив, — пообещал Барма, но Дуня только головой покачала. — Что ж, прости, Дунюшка, и — прощай, — печально вздохнул он. Сердце сжалось: «Опять беда над нами нависла. Что за поветрие? Опять беда».

— Прощайте. — Дуня обняла каждого, расцеловала. Дарье Борисовне шепнула: «Люби Тиму-то, он славный!»

Та вспыхнула и благодарно поклонилась ей до земли.

— Я с княгиней останусь, — решил Пинелли и, как ни уговаривали его, отвечал лишь одно: — Это решено, остаюсь.

— Прощай и ты, Леня, — развел руками Барма. — Храни сестрицу. Тебя ж храни бог.

Они уехали. Пинелли, почитав княгине Петраркины сонеты, отправился выяснять судьбу Бориса Петровича. Мимо него в полицейском возке пролетел освободившийся от пут Меншиков.

Итальянец кинулся обратно, но запоздал.

Ворвавшись к Юшковым, светлейший пробежал по всем хоромам. Дуню отыскал в тереме. Глядела в окно, думала о братьях. Обернувшись, улыбнулась спокойно, приветливо сказав:

— Добро пожаловать, Александр Данилыч. Хоть и без хозяина — задержался где-то, а приму тебя с почетом.

— Где братья твои? — грубо спросил князь, облизывая кровоточащую губу.

— Братьев давно не видала. Не ладят они с Борисом Петровичем.

— Вре-ешь! — Меншиков больно схватил ее за руки, но, словно бы устыдившись этого жеста, хватку ослабил: в него смотрели огромные, вобравшие в себя чуть ли не все небо глаза. — Врешь, — повторил тише.

— Гоже ли князю так вести себя? Князю светлейшему, — прожурчала Дуняша. В лице побледневшем, в тихом, спокойном голосе столько силы и столько достоинства, что Александр Данилович, привыкший к почтению и подобострастию, смутился, выпустил ее тонкие, почти детские руки. «Афродита… живет со старым сатиром», — мелькнула завистливая мысль. Ее тут же настигла другая: «Молода, не балована, возьму в полюбовницы».

— Как звать тебя? — спросил, приосанясь.

— Авдотья. Авдотья Ивановна.

— Дуня, Дуняша, — подхватил князь, улыбаясь страшным, разбитым лицом. — Не для этого дома ты создана. Дворец высокий построю! Жемчугами осыплю. Птиц райских насажу в клетки. Люби меня!

— Я жена мужняя, — сказала княгиня, разминая посиневшие, слабые пальчики. Удивилась: человек, призванный вершить законы России, сам творит беззаконие. Отчего он, словно басурман, ворвался в дом чужого человека, предлагает что-то непотребное? Стало быть, ни бог над ним не властен, ни царица. Суд человеческий презрел.

— Была мужняя, теперь свободна, — усмехнулся князь уголком рта и провел перед глазами ладошкой: не снится ль ему это тихое, синеокое чудо? Не напустил ли кто дурману? — Свободна и… моя, — прохрипел он, оглядываясь на офицеров. Те поняли все, неслышно скрылись за дверью.

— Что говоришь, князь? Я мужу верна.

— Он стар и… мертв. Сдох он, сдох твой муж!

— Ты убил его? За что? Он служил тебе верно!

— Кабы верно — жил бы! За измену и поплатился. Он и тебе изменял! Всех полюбовниц его знаю.

— Не клевещи, Александр Данилыч! Стыдно!

— Моей будешь! Аль им отдам! — пригрозил Меншиков, указав на дверь, за которой скрылись офицеры. — Кость сладкая.

— Не посмеешь, ежели крещен.

— А, не посмею? Эй вы! Ко мне! — Меншиков крикнул офицеров. Дуня, однако, выскользнула из светлицы через другую дверь, закрылась там на защелку. Вынув из шкатулки даренный братом нож, проговорила:

— Не заходи, Александр Данилыч! Живой не дамся.

Стояла у дверей, приставив к груди нож. Минуту назад еще не помышляла о смерти. Да и теперь, чувствуя на коже острое лезвие клинка, верила, что немолодой и, верно, мудрый человек этот образумится.

«Пужает», — решил князь, не поверив ее обещаниям. Моргнул офицерам.

— Не хошь со мной, с ими тешься.

Дверь от удара першинского ботфорта затрещала, резко ударила по рукоятке ножа. Нож по самую рукоять вошел в Дуняшину грудь.

— Господи, что же я натворил-то? — склонившись над молодой женщиной, прохрипел князь. Ему стало худо. Лицо вздулось и посинело. В глазах плескался красный туман. Не верилось, что это хрупкое создание так решительно и так скоро могло уйти из жизни. Все казалось игрою, и в эту игру никто не поверил.

— Себя порешила, — успев подхватить покачнувшегося князя, сказал Першин. — Не дура ли?

— М-молчи ты! Ммолчи!.. — сквозь зубы процедил светлейший и, старчески шаркая, сутулясь, выбрел на улицу. Вышел — воздуху не хватало; разодрав ворот, задышал шумно, с хрипом. — В тюрьму, — приказал перетрусившему Першину.

Не знал, зачем туда ехал. Не затем же, чтоб известить Юшкова о гибели его жены. Ехал и глушил в себе вспыхнувшее чувство вины, а оно жгло все сильней. Не раз на веку своем отправлял людей в мир загробный, отправлял в муках и смотрел на их корчи спокойно, порой испытывал от мук врага наслаждение: помирает ненавистный человек, который и сам был бы рад посадить тебя на кол. Но смерть юной княгини князя сразила. «Что же я натворил, подлец этакий? Зачем ради прихоти минутной оборвал крылья бабочке? Подлец, подлец!»