Зот Тоболкин - Грустный шут

Итальянец фыркал, плыл рядом с суденышком. Казаки кричали ему что-то озорное. Пловцу ж было не до шуток. Вот он хлебнул воды, скрылся под волною. Малафей приказал:

— Будет вам зубы-то мыть! Человек тонет.

Вынули его, посиневшего, трясущегося, но нисколько не утерявшего мальчишеской бездумной бодрости; он отметал невзгоды и каждое утро встречал улыбкой. Князь, напротив, впал в тягостную задумчивость. Втайне он завидовал итальянцу: «Дитя, дитя порченое! Видать, ушибся при рождении. Живет половиной зрения. Иначе отчего ж ему всегда весело?»

Сам Борис Петрович жил другой половиной зрения, да и та уж притупилась, поскольку утерял интерес к себе и к жизни. Влечет серая, пенистая волна — пусть влечет: куда-нибудь да вынесет. Ежели не в Тобольск, то на дно речное утянет. Не все ли равно?

А берега оживали. С известковых и гранитных обрывов рвались шумные потоки, на срезах обозначилась мать-и-мачеха. В ложбинках и ериках еще таился бурый снег, ноздреватый и крупный. На полянках водили хороводы подснежники. Вот мишка вышел вальяжно на берег, окунул в реку лапу — зя-абкооо! Выдернув ее, лениво зевнул, зажмурил глазки и засопел. Дрему его вспугнули громкие голоса, шлепки весел. Глухо уркнув, медведь взобрался на кручу и уж оттуда стал наблюдать за людьми, плывущими по реке.

— Держись подале от берега, — велел Малафей кормщику. — Вдруг в гости надумает?

«День-то какой тихий, — думалось, наверное, медведю, провожавшему взглядом суденышко. — А эти шумят. Что им тут надо? Живу, никому не мешаю. Не худо бы лосятинкой разговеться… Зиму в берлоге сосал лапу. Пойду на промысел…»

Облизнувшись, медведь отправился в лес. У него начинались свои заботы.

На палубе дощаника прыгал, согреваясь, итальянец, бормотал строки из «Божественной комедии». Но даже и эти великие стихи не грели. И солнце, уходившее на отдых, согревало слабо. Сквозь золотую сеть заката проглядывалась ночь. Заря растворялась в ней, но по взбаламученной, словно кипевшей окраине еще сверкали золотые прожилки, тоненькие, слепящие, похожие на корешки трав или только что народившихся деревьев. Хоть и тонки они, хоть и младенчески слабы, но полны обещания грядущей жизни. Выплывет утром из темных сумрачных глубей солнце, засвиристят пташки-зоревки, вольно и радостно вздохнет земля, и гулкий вздох ее передастся морям, рекам, от берега до берега прокатятся волны. Начнется иная, не вчерашняя жизнь.

Пока ж дощаник плывет, и надо думать о ночлеге. Уже близка столица сибирская. Скоро эта речка сольется с Тоболом, Тобол — с Иртышом, на стыке которых сияют маковки нерушимого тобольского кремля.

«Что-то ждет нас там! — вздыхает тяжко князь. — Что ждет?.. А, не все ли едино? Веку-то с воробьиный нос осталось…»

Человек в действии интересен. Хворает, любит, производит детей, землю пашет — все важно, поскольку без этого он жить не может. Всего ж важней то, что возвышает его над обыденностью.

Митя бездействовал и потому хандрил. Из-за Гонькиного каприза на два дня задержались. Кобыла — причина задержки — не сдохла еще, и люди взрослые, спешившие по своим задельям, топтались вокруг нее.

С запада весна догоняла. Набухла река, вскрылась. Теперь по льду не перейдешь. Бондарь принялся вязать плот. Кирша с Гонькой откармливали Соловую. Глядя в печальные, уже что-то решившие про себя глаза лошади, ямщик вспоминал, как заблудился однажды в степи и три дня у него не было маковой росинки во рту. Хотелось пить, есть, а вокруг — ни ручейка, в суме — ни кусочка хлеба. Из-под копыт перепелки брызгали, где-то в норах посвистывали суслики. Промчалось стадо сайгаков, пролетела дрофа. Все было, а человек и конь умирали от жажды и голода. Мелькнула мысль: «Ведь я могу…» На опояске был нож, и так легко взрезать вену, чтобы напиться горячей конской крови. Она и пищу заменит, и питье. Ее же и на костре запечь можно. Кинул нож в сторону, чтоб не вводил в искушение, погладил коня. И словно по велению свыше, в ложбине сверкнуло озеро. На берегу была юрта. Кирша соскочил с седла, поцеловал коня в морду. Тот обнюхал его благодарно, замотал головою, как бы говоря: «Ты хорошо держался, стойко. Как и положено верным друзьям». «А ведь мог бы…» — подумал Кирша. Но конь глядел на него так преданно, так умно, и взгляд его возражал: «Не мог! Кто ж друзей своих убивает?» И может, потому Кирша особенно старался сейчас оживить умирающую кобылицу.

Митя чертил, считал, прикидывал. Потом упросил Барму вырезать из дерева модель будущего корабля. Заполучив ее, радовался, как ребенок. Хорош, легок кораблик, да дорог. Чтоб выстроить его — какие деньги нужны! Значит, упростить его надо, сделать надежным и ходким. А этот — сохранить, как мечту. Но и дешевое судно из ничего не построишь. Стало быть, все эти модели и чертежи никчемушны.

«Эх, кабы жив был Петр Алексеевич! Уж он-то бы оценил старания лейтенанта! Будь я богат, — вздохнул безнадежно Митя, — все бы свои богатства пустил на постройку шхуны. Нанял бы команду, обучил ее и — туда, туда…» Взгляд моряка стремился к Оби, к Енисею. А время шло.

Лейтенант раздраженно стиснул зубами перо, перекусил, задумался. Затуманенный взор его не видел ни Бармы, уединившегося с Дашей в черемуховых зарослях, ни Гоньки и Кирши, подымавших Соловую. Сами голодают, лошадь закармливают. Ищут травы ей, воду греют. И оживает помаленьку скотина. Вон уж на ноги встала, дрогнула распухшими бабками, отряхнулась и жалобно тонко проржала.

— Ну, пошла потихоньку, пошла! — Кирша хлопнул кобылу по холке, гоня ее на полянку, где травы были погуще и сквозь поросль отжившего старья проглядывали зеленые шелковинки только что народившейся травки. — Туда вон, на свежачок! Но, но! — подталкивая Соловую, уговаривал Кирша. И Гонька, оглаживая впалый бок лошади, мычал ей что-то ласковое, молил двигаться, выздоравливать, жить. Но силы кобылицы были подорваны непосильной, тяжелой дорогой, голодом. Сделав шаг и другой, она прислонилась боком к старой березе.

— А дайте я. — Увидав их тщетные старания, Бондарь кряхтя подлез под кобылу, взялся руками за ее ноги, поднатужился и, выпрямившись, прогудел: — Тронемся со Христом!

Кобыла, мотая головой, дивилась: куда ее несут. Обычно самой приходилось возить — это извечное предназначение лошади. Сейчас ее несут и, верно, без злого умысла: «Голоса-то ишь какие добрые! Но что они задумали?»

— Погоди, Кеша! — кричал Барма. — Забыл, что ли: на лошади-то верхом ездят.

— Садись, прокачу, — Бондарь остановился, слегка поправил живой груз на плечах.

— Выдержишь? — Барма сделал вид, что хочет запрыгнуть на вершну.

— А хоть и двое сядете — не сорву с пупа.

— Медведище! Ну медведь! — восторгался Барма огромной силищей Бондаря. Тот не спеша ссадил лошадь. Она фыркнула, обнюхав зеленую травку, принялась жевать.