Зот Тоболкин - Грустный шут

Рябое, широкое лицо прапорщика сине и уныло, на шишкастом лбу царапина: съезжал с косогора — опрокинулся и лбом о камень.

Проклятая служба, проклятая жизнь! Ни денег не нажил, ни почестей. А как рвался, как рвался из нищеты, из убогого однодворного поместья! Имел крепостного — отцовского денщика. Оставил дома его: стар, хром, глух. Пускай стережет добро хозяйское. Добра-то: крыша да стены. Забор и ворота сожгли. Небогато, а все ж домок. Ежели придется уйти в отставку — все же не на улицу.

В норе, над берегом, послышалась возня. Чуть ли не на голову Першину свалился камень. Поручик вскрикнул, но прапорщик зажал ему рот: «Тсс!» Из норы высунулась хорошенькая женская головка, но тотчас скрылась.

— Барсуки, говоришь? — довольно рассмеялся Першин. — Надо изловить их, Алексей Петрович. Поймаем — все вины простятся.

— Простятся, считаешь? — Унылое лицо прапорщика повеселело. — Тогда лежи тут. Я вдогонку ударюсь.

Цепляясь за ветки, полез по обрыву к норе и вскоре скрылся в ней.

«Не ушла бы, токо бы не ушла!» — думал Першин, карабкаясь вслед за прапорщиком. Рана в плече болела, мешала. Он лез, срывался, бередя боль, и снова лез.

«Перекрою с этого конца лаз — вернутся, поди?» — взобравшись наверх, обессиленно упал возле выхода.

Даша, не чуя ног под собой, торопилась обратно. Под сгоревшей часовенкой ее поджидал Гонька.

— Там эти, Гоня… — торопливо проговорила женщина.

Сзади уж слышались чьи-то тяжелые шаги. Даша втиснулась в нишу под дуплом старой, глубоко пустившей корни сосны, прижала к себе мальчонку. Сердце его под рукой женщины билось часто, как у пойманной птицы. Шаги слышались почти рядом. Сверху, из-под корней сосны, подсвечивало. Даша заткнула отверстие платком. А тот ломится, грохочут шаги в тишине, о камни бьется сабля. Еще пяток шагов, и поравняется. Только бы не задел!

Задел… Сабля ударила ножнами немого, чиркнула по стене. Сапоги угрохотали дальше.

«Второй-то где же?» — Даша вслушалась, но шагов второго преследователя не различила. Думала, оба следом бегут. Они хитрей оказались. Второй ждет у выхода. Но все равно нужно уходить. Нащупав камень, подняла его и потянула за собой Гоньку:

— Скорей, Гоня! Скорей, милый!

Прапорщик, верно, уперся в тупик, попытался взломать входную дверь в избушку… Если откроет — выйдет на пепелище.

Убрав дыхание, Даша прокралась к выходу. В нос ударило тяжелым запахом засохшей крови. Человек, ждавший их у выхода, был недвижим. Даша тихонько перебралась через него. Рука Першина вскинулась, схватила женщину за косу.

— А-а! — закричала от неожиданности Даша, выронив камень, который приготовила.

— Попалась? Давненько за тобой гоняюсь! — торжествующе проговорил Першин, подтягивая женщину за косу. Даша упиралась в него руками, отбивалась. Оба незаметно придвигались к обрыву. Оба враз сорвались и, кувыркаясь, покатились вниз. Гонька, схватив камень, съехал за ними. Першин опять потерял сознание. Рука по-прежнему сжимала Дашину косу.

— Не тро-онь! — вдруг изо всей мочи взверещал парнишка, ударив поручика по затылку. — Не тронь! — прокричал снова, в первом произнесенном им слове выплескивая страх, радость, проснувшуюся от жестокого, но все же истинно мужского поступка. — Бежим! — еще не осознав, что говорит, но уже чувствуя обретение речи, без которой жил многие годы, торопил Гонька. Язык его непослушный ожил, обрел дивную возможность произносить прекрасные человеческие слова. — Бежи-им! — во все легкие восторженно выкрикивал Гонька самый обыкновенный глагол. Но ведь это был глаго-ол!

— Что ж ты молчал-то? Почему молчал? — охнула Даша. — Не хотел говорить?

— Хотел — не мог. Почему — не знаю.

Они бежали берегом в ту сторону, куда только что проскакали Барма с Бондарем.

Кричали проснувшиеся чайки, блажили гагары. Дно озера, светлого и студеного, просматривалось насквозь. По легкой ряби, собранной утренником, играли красные блики. Скалы покрылись позолотой, и мох зеленый, изрисовавший их причудливыми узорами, казался драгоценным вкраплением в черно-золотой оправе.

На песке, забросанном мелкой рыбешкой, выплеснувшейся в ветреную погоду, дремал лебединый табунок. Гонька при виде царственных птиц восхищенно замер: «Красота-то какая! Бог мой, какая красотища!..»

— Кеша! Вот они, бегунки-то! — Барма, стегнув лошадь, перемахнул через ерик, подхватил Дашу на руки. Бондарь усадил впереди себя мальчонку.

— Лебедей испужали, — укоризненно молвил мальчик. Барма от неожиданности крякнул. Бондарь свалился с лошади.

— Чудо, чудо свершилось! — бормотал он, отряхиваясь от налипшей мокрой хвои. — Язык, что ль, вырос?

— Сам я вырос, а не язык, — огрызнулся Гонька.

— Так и заикой стать можно!

Они поскакали туда, где назначили встречу с Митей. Бондарь пришпоривал лошадь, разнеженно думая: «Вот, теперь все как надо. Гонька заговорил… Поплывем с ним открывать землю незнаемую. Найде-ом!»

В том, что земля эта существует, Бондарь не сомневался. С такими-то людьми не найти! Ох, до чего славно, когда рядом Барма, Даша, Гонька!

— Дядя Кеша, а тятька твой где?

— Не знаю. Помер, наверно.

— И мой помер. Будь тятькой мне. Ладно?

— Ладно, сынок. Буду, коль ты желаешь.

Барма расспрашивал Дашу, что было с ней в эти дни. Узнав о погибшем старике, Барма начал сопоставлять с тем, что знал от Бондаря о его отце.

— Там золото спрятано, — сказала Даша. — Нам дед Корниша сказал.

— Дед Корниша? — встрепенулся Бондарь. — А каков он из себя?

— Большой такой, добрый. Он и мертвый нас заслонил, — вступил в разговор Гонька.

— Дед Корниша… Дед Корниша… — бормотал Бондарь, заглядывая в глаза Гоньке. — Он ногу левую не волочил? Нога у тяти была прострелена.

— Вроде прихрамывал, но не шибко. Всяк час бога спрашивал: «Пошто людям жить тяжко?»

— Может, и он это, братцы. Хочу побывать на пепелище. — И все отправились к бывшей часовенке, чтобы поклониться праху человека, сгоревшего за людей русских.

Пепелище выстыло. Лишь в самой глубине, над подпольем, еще потрескивали уголья. Неподалеку лежал человеческий череп, но стоило коснуться его — череп распался.

— Тятя, тятенька! — шептал Иннокентий. — Вот как свиделись…

Взяв горстку пепла, привязал к гайтану.

— Зачем он пепел-то взял? — спросил шепотком Гонька.

— Чтоб помнить, — ответила Даша, тоже захватив щепотку пепла. — И ты возьми.

Гонька взял и завернул священный пепел. И Барма взял, и все отправились на судно.

— А клад? — вспомнила Даша. — Давайте поищем.

Запалив факелы, обыскали каждую щель в подземелье, каждую выбоину, но ничего не нашли.

— Значит, не для нас был спрятан, — усмехнулся Барма.

Даша, вспомнив, что оставила здесь платок, кинулась в нишу, в которой таились от прапорщика. В щель хлынул сверху дневной свет. В углу ниши увидали впадинку. Барма на всякий случай стукнул палкой — раздался гулкий звук.