Эркман-Шатриан - История одного крестьянина. Том 2

Так продолжалось до конца апреля.

В часы, свободные от службы, нас одолевали всякие мысли: бюллетени Конвента больше не приходили, зато приходили фальшивки, которые печатали пруссаки во Франкфурте; в них говорилось, будто во Франции царит хаос; приводились списки известных патриотов, которых якобы отправили на гильотину; сообщалось, будто Северная армия поднялась против Парижа, будто бунтовщики одерживают победу за победой в Вандее, а Мария-Антуанетта будет регентшей, пока сын ее Людовик XVII не достигнет совершеннолетия, и так далее, и тому подобное. Сколько ни говорили наши офицеры, что слухи эти ложные, что неприятель сам печатает эти листки и подбрасывает их на наши аванпосты, тревога все сильнее овладевала людьми, и многие стали поговаривать о том, что надо выйти всем из крепости, опрокинуть противника и соединиться с армией, стоявшей в Виссенбурге; назревал бунт, и, чтобы предупредить его, наш командир Дуаре вынужден был издать приказ о том, что Майнц объявляется первым барьером республики против Европы, что неприятель не сможет вторгнуться во Францию, не отобрав у нас этой крепости, и что те негодяи, которые вздумают ее покинуть, будут расстреляны на месте как предатели родины.

Австрияки попытались установить две батареи — одну на дороге в Вормс и другую — повыше мельницы, на опушке леса, где мы стояли лагерем, когда пришли из Шпейера; но наши сорокавосьмидюймовые большие пушки подбили их, после чего распространился слух, что враг решил взять нас голодом, да только мы считали, что Кюстин, конечно, выручит нас, и все удивлялись, чего он медлит.

В начале мая возобновились вылазки — то в одном направлении, то в другом; надо было тревожить неприятеля и не давать ему строить укрепления. Так продолжалось до конца осады.

Помнится, в ночь с 30 на 31 мая мы даже предприняли одну крупную вылазку в деревню близ Мариенбурга, где была главная квартира неприятеля. Мы надеялись застигнуть врасплох и, может, даже захватить в плен прусского короля. Отряд в пять или шесть тысяч человек вышел из крепости между полуночью и часом ночи, обрушился на аванпосты противника и обратил его в бегство; солдаты добрались до главной квартиры Фридриха-Вильгельма и успели перебить сотни стреноженных лошадей королевской гвардии. Но тут была дана тревога: тучи пехотинцев и кавалеристов обрушились на наш отряд и, преследуя его по пятам, заставили вернуться в крепость. Мы потеряли в этой вылазке много народу, ибо один батальон волонтеров принял Сентонжский полк, еще носивший белые мундиры, за австрийцев и открыл по нему огонь.

На другой день Фридрих-Вильгельм подверг город страшной бомбардировке. Должно быть, он крепко испугался накануне.

Примерно в середине мая, одной особенно темной ночью, неприятель атаковал наши укрепления со стороны Вейссенау и Мариенборна; мы как раз собирались сделать вылазку и сняли почти всех солдат с редутов, — оставили лишь небольшие подразделения, которые неприятель сокрушил в один миг. Тогда на Рыночной площади и на всех улицах забили сбор. На крепостной стене заговорила пушка, озарив красноватыми вспышками выстрелов бастион св. Жана, бастион св. Филиппа и цитадель — слева, у Рейна. Наши укрепления в Касселе тоже открыли огонь. Войска быстро строились на площади среди сбежавшейся испуганной толпы, которую приходилось отгонять, чтобы она не мешала. Не теряя времени на перекличку, батальоны, построившись, уходили в ночь на помощь редутам. У Новых ворот спустили мост, и, очутившись за городскими стенами, на гласисе, мы сразу увидели, куда надо бежать, ибо в редутах стрельба шла в упор.

Наш командир Жорди крикнул: «Вперед, товарищи!.. В штыки!..» — и мы бегом ринулись на врага. Над нашими головами со страшным свистом пролетала картечь из двух бастионов. Когда мы добрались до первого редута — редута св. Карла, — в нем не было ни души, но пруссаки кишели вокруг, и мы ринулись на них с такой яростью, какую я наблюдал разве что под сводами ворот Шпейера. Всю жизнь будут звучать у меня в ушах проклятья на немецком и французском языках, которыми осыпали друг друга сражавшиеся, когда наш батальон схватился с пруссаками и при вспышках оружейных выстрелов пошла рукопашная. Это была настоящая бойня! Солдаты делали выстрел, а потом, не теряя времени на то, чтобы перезарядить ружье, бросались вперед со штыком наперевес и чувствовали, как он входит во что-то мягкое; теперь раздавались лишь отдельные выстрелы, и на миг возникала из темноты вся эта резня, горы убитых и раненых, ожесточенные лица сражавшихся.

Но продолжалось это недолго.

Внезапно две или три гранаты, пролетев над насыпью редута, разорвались вдали, и при свете взрывов мы увидели отступавших пруссаков. Тут как раз беглым шагом прибыл одни из наших линейных полков и занял позицию справа от нас, за кучами земли и упавшими турами. Мы друг друга не видели. Битва продолжала кипеть у бастиона св. Филиппа — трескотня ружейной стрельбы то усиливалась, то затихала вместе с криками, словами команды на французском и немецком языках и канонадой. Тьма стояла кромешная. Слышался также топот скачущих лошадей.

Минут через двадцать все утихло. Батальон построился, взяв ружья на плечо. Каждый спрашивал у соседа: «Слушай, ты такой-то?» — «Это ты?»

Многие такие вопросы оставались без ответа!

Я тоже крикнул:

— Эй, дядюшка Сом?! Марк Дивес?! Жан Ра?!

И старина Сом откликнулся:

— Я здесь, Мишель. Все в порядке?

— Да, а у вас?

— У меня небольшая царапина — пустяки!

Тут я услышал голос Марка Дивеса, говорившего кому-то:

— Мерзавцы! Небось про это не напишут в своих газетенках.

Все прислушивались, но вокруг стояла полнейшая тишина — лишь несколько раненых стонали и жаловались, прося, чтобы их подобрали.

Наш батальон пробыл там до рассвета, дожидаясь приказа вернуться. Мы потеряли немало народу, но пруссаки еще больше — из-за обстрела картечью. Зато наших солдат, которые находились в редутах и были застигнуты врасплох, вырезали всех до единого.

После того дня бомбардировка возобновилась, еще более жестокая, чем прежде, — гранаты, бомбы, раскаленные ядра так и сыпались на нас; пожары вспыхивали в четырех-пяти местах сразу: не успевали потушить в одной стороне, как надо было бежать в другую.

Но и мы продолжали делать вылазки на обоих беретах Рейна, и в одной из таких вылазок, которую мы предприняли, чтобы овладеть островом Марса, где пруссаки установили сильную батарею, разорвавшейся гранатой был ранен генерал Мейнье, комендант Касселя, — от этой раны он и умер через несколько дней.

Весь гарнизон скорбел об этой утрате. Мейнье был храбрый солдат, хороший патриот и очень знающий инженер. Не у одного солдата при вести об этом несчастье выступили слезы на глазах. Наше начальство договорилось о перемирии, чтобы мы могли похоронить генерала в небольшом форте, который он сам построил месяца четыре или пять тому назад, и даже пруссаки, завидев, как мы идем, потупившись, с опущенными ружьями, не удержались и воздали последние почести этому республиканцу, который так мужественно с ними сражался, дав залп из всех своих батарей. Фридрих-Вильгельм, не отличавшийся добрым сердцем, на этот раз показал, что он, по крайней мере, уважает храбрость и талант.