Эркман-Шатриан - История одного крестьянина. Том 2

Все это происходило 13 июня.

Дня через два или три неприятель заложил свою первую траншею слева от Майнца, за деревенькой Вейссенау. Мы удвоили вылазки, чтобы помешать их работам и защитить наши редуты. Иной раз мы делали вид, будто оставляем свои сооружения, но стоило неприятелю занять их, как огонь наших бастионов сметал врага, а мы возвращались на свои места.

Тут начались страшные бои: немцы сражались на глазах у своих государей, которые издали наблюдали за ними в подзорные трубы, а всякий знает, каким храбрым становится солдат, когда он дерется на глазах у своего государя! И все же каждый раз мы давали им отпор: за изгородями, во всех канавах, вдоль садовых оград, даже среди могил на монастырском кладбище, что напротив цитадели, — всюду грудами и в одиночку лежали синие с белым мундиры; наших тоже было достаточно, только наши лежали в лохмотьях, ибо со времени захвата складов в Вормсе дождь, снег и солнце сделали свое дело, и одежда наша изрядно обветшала. Какие-то черно-белые птицы с большими крыльями, прилетающие на берега Рейна, сидели на мертвецах и клевали их. Погода стояла жаркая, была как раз пора гроз, и, когда ветер дул с той стороны, все убегали с крепостного вала. Подобное зрелище всегда наводит на размышлении, особенно когда человек говорит себе:

«У нас сегодня вечером вылазка, и, может, завтра я тоже буду там лежать».

Если ты, конечно, не тупица, то, как бы ты ни привык идти в бой, с каким бы презрением ни относился к пулям и ядрам, к ударам саблей и штыком, такие мысли все равно приходят в голову, а хотелось бы думать о чем-то более веселом.

Каждый вечер, часов около девяти, пруссаки и австрийцы начинали обстрел города, и бомбы, промелькнув среди звезд, падали на мостовые или попадали в старые дома и, пробив крышу, этаж за этажом обрушивая потолки, разрывались где-нибудь в погребе — среди сала, водки, смолы, или же в лавчонках, где торгуют свечами, бакалеей и всякими снадобьями, осыпая все вокруг осколками оконного стекла; вспыхивали пожары, повсюду стоял стон и плач; это было зрелище, к которому я так и не смог привыкнуть, хоть и говорят, что привыкнуть можно ко всему.

Раздавались крики: «Горим! Горим!»; бежали какие-то люди, и чем ярче разгоралось пламя, тем больше сыпалось ядер и гранат на тех, кто сражался с огнем; трещали ружейные выстрелы, ухали пушки, звучала «Марсельеза», а утром, чуть начинало светать, по темным улицам несли раненых — кое-где еще дымились развалины, со страшным грохотом вдруг обрушивалась крыша; в уцелевших домах с накренившимися стенами можно было увидеть несчастных женщин — сидят, притулившись, в уголке и греют руками озябшие ноги; а там старики, свесив голову на грудь, примостились на крыльце; возле старой обрушившейся двери; иные бродят толпами по улицам, несчастные, обездоленные, держа все свое имущество под мышкой, — еще совсем недавно они жили в достатке, а сейчас хуже нищих, умирающих с голоду… Да, на все это люди молодые не обращают внимания, а вот в старости вспоминаешь все, как дурной сон, и спрашиваешь себя:

«Неужто это в самом деле было? Неужто я видел эти ужасы?»

И отвечаешь себе:

«Да, видел, и в тысячу раз более страшные».

К примеру, немецкие государи палили по своим же подданным. А сами, расположившись в ярких полосатых палатках, среди зелени лесов или в тени фруктового сада, имея под рукой хороших лошадей, задавали пиры, вели приятную беседу и попивали шампанское, в то время как специально согнанные для этого крестьяне плясали перед ними под звуки кларнета. Прелестные дамы и сочинители песен приезжали развлечь их и полюбоваться издали красивым зрелищем бомбардировки. Кареты их галопом мчались по пыльным дорогам, — жаль, что из пушки нельзя было до них достать, ибо стереть с лица земли подобных себялюбцев было бы сущим удовольствием.

Но самым страшным было то, что после двух месяцев блокады и пятнадцати дней осады, когда сгорело несколько складов с мукой, у нас стало худо с провиантом. Погорельцы, оставшиеся без куска хлеба и погибавшие от голода, толпились перед домом коменданта, отчаянно плакали и стенали и именем господа бога молили разрешить им выйти из города. Вся улица была заполнена ими; часовые не в силах были сдерживать их напор, так что иным удалось даже проникнуть в здание: они просили, чтобы выпустили хотя бы женщин и детей.

Комендант не хотел, чтобы неприятель узнал от этих людей, каково положение в крепости, и до 24 июня отказывал в разрешении; но тут вопли и жалобы стали просто нестерпимы, так что он велел открыть Рейнские ворота и выпустить погорельцев, которые сотнями повалили из города. Многие горожане решили воспользоваться случаем и вывезти также свои семьи. Людской поток не прекращался с девяти утра до полудня. Майнц отделен от Рейна старым крепостным валом, поросшим травой. И вот когда несчастные вышли из города и потянулись цепочкой к Кассельскому мосту, а ворота закрылись за ними, немцы вдруг принялись осыпать их картечью.

Я стоял на карауле у арсенала, на одной из крепостных башен, за плацем для парадов — там еще есть пруд. Как сейчас слышу страшные крики женщин: волоча за собой детей, они кинулись врассыпную — длинные юбки мешали им бежать, они падали, рвали на себе волосы, многие совсем потеряли голову, точно лошади, которые несутся, закусив удила, а мужчины — те оборачивались и в недоумении смотрели на летевшую на них смерть. Длинная череда этих несчастных уже переходила мост, но ядра и там настигали их и сбрасывали в воду; трупов было столько, что они образовали заторы, и мельницы, расположенные в пятистах шагах ниже по реке, остановились — пришлось шестами расталкивать тела… Пусть только немцы попробуют теперь рассказывать нам про то, какие у них добрые государи, отцы родные своим подданным! Я им на это отвечу. Я им скажу, что все эти их добрые принцы Гессен-Дармштадтские и Веймарские, этот их добрый король Прусский, охотник до красивых женщин и шампанского, — да они все последние негодяи, вот что! Именно негодяи, и куда хуже тех, кто устроил сентябрьскую резню, — они-то ведь не страдали, как страдал народ, да и убивали не людей, обвиненных в заговоре против родины, не предателей, воров, шпионов, а несчастных немцев, умиравших с голоду.

И еще я бы сказал, что те, кто терпит подобных государей и говорит, будто бог посылает их нам как пример добродетели, ничего иного и не заслуживают — пусть над ними вечно свистит кнут и пригибает к земле ярмо.

Немцы могут спросить меня:

«Но что же, по-вашему, должны были делать наши принцы? Оставить вам Майнц?»

Я им на это отвечу:

«Они должны были сидеть у себя и не вмешиваться в наши дела. У нас были серьезные причины избавиться от дворян и попов, которые сотни лет пили нашу кровь. Мы ведь ничего у ваших принцев не просили. А вы и ваши принцы вторглись в нашу страну, чтобы вернуть нас в рабство: рабы не только сами хотят быть рабами, но не могут стерпеть, когда другие, более гордые и храбрые, разбивают свои цепи и объявляют себя свободными!»