Савва Дангулов - Дипломаты

«Перед этой встречей даже Клавдиев безоружен» — сказал себе Белодед. Не он, Петр, а вот этот дуб, стоящий посреди двора, заставил Клавдиева произнести то, что не произнес бы он ни при каких обстоятельствах прежде.

А Клавдиев стоял перед дубом, не в силах обнять взглядом и крону, и черную колонну ствола.

— Он, как зачинатель рода, праотец, чудом выживший.

Клавдиев положил ладонь на ствол дуба, а Петру представилось, что рука, темная, в бугристых и вздувшихся венах, вросла в кору старого дерева.

Клавдиев был взволнован, а Кира… в ее взгляде, обращенном на деда, Петр увидел и недоумение и укор. Здесь между ними лег ров.

В доме где-то наверху, чуть ли не на уровне маковки дуба, раздался удар топора. Потом еще и еще. Казалось, рубят не дрова, а старое клавдиевское гнездо.

Клавдиев поднялся на крыльцо, сделал усилие открыть дверь — она поддалась. Кира и Петр следовали за ним. Наверно, человек, орудующим топором, услышал шаги на лестнице, удары топора утратили силу.

— Кто там? — вдруг раздался голос, неожиданно тихий, и Петр увидел над собой великана с повязанным горлом, в руках у него был колун. — Я спрашиваю: кто? — повторил великан.

Сейчас человек с колуном стоял над Клавдиевым.

— Этот дом принадлежал… моему отцу, — сказал Федор Павлович. — Я приехал из Англии.

— Вы Клавдиев?

— Да.

Великан с повязанным горлом опешил, он смотрел на Клавдиева и точно соизмерял с тем, каким он представлял его себе прежде.

— Гусаров Глеб Глебыч, — отрекомендовался великан и взглянул на колун — сейчас колун лежал у его ног. — Ну, и как вы нашли Москву? — спросил Гусаров.

— Я еще многого не видел, — произнес Клавдиев.

Гусаров засмеялся — смех, отраженный в просторных окнах веранды, казался стеклянным.

— Разве это смешно?

— Смешно.

— Простите, почему?

— Смотри не смотри — все ясно.

— Что именно?

— Я готов голодать, — заметил Гусаров и вздохнул, да так шумно, что дверь за спиной скрипнула и отворилась. — Я готов жить без хлеба… но оставьте мне хотя бы свободу! Нельзя у человека отнять и хлеб и свободу — он распадется, превратится в пыль.

— А разве вы менее свободны, чем прежде? — спросил Клавдиев.

— Менее! Конечно, менее, хотя внешне я свободен. — Он взял с пола колун, повертел его и положил обратно. — Я солдат армии труда. В пределах этой армии я свободен абсолютно. Я брошен в поток, и меня несет вместе со всеми к великой цели, но до нее, как до дальней планеты, триста тысяч лет свободного падения!

— Простите, а… ваш идеал?

— Мой идеал? Хоть на четвереньках, но выкарабкаться из потока и остаться человеком, чтобы тебя не истерло до блеска, чтобы на лице остались рот, нос и глаза… чтобы лицо не стало похожим на коленку в конце концов! Хочу делать то, что делают все люди: гневаться, ненавидеть, сомневаться… хочу сомневаться, черт возьми! Хочу обнаружить то, что мне дано от бога! Хочу дать волю страстям, которые, наверно, есть у меня, как есть у вас. Хочу быть богатым!

— Но богатство — не свобода, угнетение, — сказал Клавдиев.

Гусаров покраснел.

— Тогда не хочу быть богатым, — нашелся он мгновенно и, взглянув на Петра, помрачнел. — Я заметил, вы все время скептически улыбаетесь. Вы хотите что-то сказать?

Петр рассмеялся.

— А мне все-таки кажется, что вы хотите быть богатым.

— Я хочу быть свободным, а нет богатства больше.

— Верно, — сказал Клавдиев. — Нет богатства больше. Верно, — подтвердил он и пошел к выходу.

Уже очутившись во дворе, они вдруг услышали, как распахнулось над ними окно — там стоял Гусаров.

— Все великие революции были в июле! — крикнул он и исчез.

— Что он сказал? — спросил Клавдиев.

— Он сказал, что все великие революции были в июле — ответил Петр, смеясь.

— Так и сказал?

— Так.

Клавдиев взглянул на окно, прислушался, надеясь, что великан с топором произнесет нечто подобное еще раз, но лишь неистово и зло застучал топор — Гусаров колол дрова.

Воровский остановил Петра и не столько кивком головы, сколько движением глаз дал понять, что намерен сообщить нечто чрезвычайное.

— Товарищ Белодед, — Воровский коснулся руки Петра ладонью — она была холодна, — только что убит Мирбах… Да, разумеется, эсерами, Ленин просил разыскать вас.

Как обычно в эти дни. Кремль люден, тем чутче тишина в приемной председателя Совнаркома.

Ленин сидел у края стола и быстро нумеровал записи, которые Петр увидел в руках Владимира Ильича сегодня утром, когда тот был на трибуне. Ленин оглянулся на голос Петра, и Белодед только сейчас понял, насколько серьезно все, что произошло.

— Белодед? — произнес он быстро, видимо удерживая в памяти номер помеченной, но уже перевернутой страницы. — Свердлов и я едем в германское посольство, да, с соболезнованием. — Он пометил лежащую перед собой страницу. — Вы будете с нами. — Его рука обрела прежнюю стремительность — одна за другой нумеровались страницы. — Что же вы молчите? — Он закончил нумерацию, собрал листы в стопку и, поставив вертикально, дважды ударил ими о стол. — И вы считаете, что этого делать не стоит?

— Я ничего не сказал, Владимир Ильич, — ответил Петр.

— То-то же, — Ленин пошел к выходу. Навстречу Ленину шагнул человек в вельветовой блузе.

— Простите, — обратился он к Владимиру Ильичу, — мог бы я задержать вас на минутку?

Ленин внимательно посмотрел на него: окно — рядом, и человек виден весь. Длинные, хорошо промытые волосы рассыпались и закрыли уши.

— Да, пожалуйста, но… с кем имею честь?

Человек отвел ото лба волосы.

— Я Феофан Строганов, делегат Пятого Всероссийского съезда Советов, член партии социалистов-революционеров.

Ленин поклонился.

— Слушаю вас, товарищ.

Строганов поднял голову — так удобнее было удержать рассыпающиеся волосы.

— Мне сказали, что убит Мирбах.

Ленин нетерпеливо сжал лацкан пиджака.

— Да, убит… час назад.

— Мне еще сказали, что вы решили направиться в германское посольство, чтобы выразить соболезнование.

— Да, сию минуту, если разрешите, — произнес Владимир Ильич.

Собеседник Ленина протянул руку — жест выражал нетерпение.

— Я заклинаю вас не делать этого.

— Почему?

— Есть такое абстрактное понятие: достоинство! Да, да, достоинство государства, народа, правительства, наконец собственное достоинство. Для гражданина и человека нет понятия более святого, чем это.

Ленин молча смотрел на собеседника; рука Ильича, зажавшая лацкан, казалась белой.

— Что вы хотите этим сказать?

— Если вам не дорого собственное достоинство, поберегите достоинство России, от имени которой… волею судеб… — Он шумно вздохнул. — Волею судеб… вы говорите сегодня с миром. Я заклинаю вас, — произнес он мягко и поправил волосы.