Савва Дангулов - Дипломаты

— Прошу вас, — сказал Рицлер и двинулся в глубь дома. Русские последовали за ним.

Эта комната могла быть названа парадной. На больших приемах посольства здесь, очевидно, собирались гости до того, как их приглашали в банкетный зал. В этом случае стол посреди комнаты убирался и комната становилась просторной и действительно парадной. Однако сейчас все надежды именно на этот стол. Испокон веков он выполнял в дипломатии благодарную функцию: был зыбким, но нередко единственным мостом, соединяющим разные умы и души. Выть может, и теперь в его силах как-то объединить людей, вошедших в зал: антагонисты по всему строю взглядов на жизнь, на первоприроду и бытие человека, они отброшены, друг от друга так далеко, как только могут быть отброшены люди. Есть ли в природе мост, который мог бы соединить этих людей, и может ли им стать стол, разделивший зал надвое, большой, нарочито тяжелый и темный, с виду скорее железный, чем деревянный, точно специально выкованный для сегодняшней встречи русских и немцев.

Рицлер переводит взгляд на стол и легким кивком, головы, торжественным (казалось, торжественность не покидает дипломата и в минуту скорби) и печальным, приглашает вошедших сесть.

Гости рассаживаются.

Русские садятся лицом к окну. Немцы — спинами.

Вот и пришла минута лаконичных и точных слов, которые медленно отлились в сознании, пока автомобиль двигался к Денежному переулку.

Говорит Ленин. Он говорит по-немецки. Его взгляд обращен на Рицлера, чьи глаза скорбно смежены, а подбородок вздернут, да так высоко, что мышцы на шее напряглись и вздулись.

Ленин приносит извинения правительства по поводу случившегося, как он сказал, внутри здания посольства, что лишило советскую сторону возможности оказать необходимое содействие германскому посольству. Он выражает глубокое соболезнование правительства по поводу трагической смерти посла. «Дело будет немедленно расследовано, и виновные понесут законную кару», — заключает он.

Ленин встает, а вслед за ним и все, кто его сопровождает.

Рицлер медленно размыкает веки, смотрит на Ленина.

— Германское императорское посольство в России передаст все сказанное вами своему правительству.

Гости и хозяева обменялись рукопожатиями.

Русские пошли через здание, направляясь во внутренний дворик.

Комната, где произошло печальное событие, лежала на пути. Видимо, взрыв был достаточно сильным: паркет разворочен, стекла, а кое-где и оконные рамы вышиблены. Железными брызгами разлетелась бомба — стены в зазубринах и ссадинах.

Дом хранил следы травмы, посольский дворик — не воспринял ее.

Стояли, как по ранжиру, большие и малые метлы, лопаты, ведра, весь арсенал больших и малых средств, с помощью которых маленький двор посольства мыли и драили. Дворник в фартуке лилейной белизны мел каменный пол, сметая в кучу осыпавшиеся стекла с той легкой неторопливостью и почти заученным ритмом, как если бы стекла эти выдавила из рам не взрывная волна, а неосторожный порыв ветра. В этом мире привередливой чистоты и порядка, где все предусмотрено, вплоть до случайно сломанной ветром ветви и преждевременно опавшего листа, казалось неправдоподобным, все, что случилось сегодня.

— Пока заговорщики говорили с Мирбахом, на улице стоял автомобиль с работающим мотором, — сказал Дзержинский, шагая через двор, он продолжал восстанавливать картину покушения. — Если учесть, что на руках у них был мандат…

— Вы полагаете, что в заговоре участвовала организация? — пробасил Свердлов.

— Да, несомненно, и весьма основательная, — ответил Дзержинский.

Во двор шагнул человек в кожаной куртке, крашенной ядовитым кармином. Решительно не зная, к кому обратиться, он поднес руку к околышу фуражки: рука дрожала, и крупные ногти бились о клеенчатый козырек.

Дзержинский стоял рядом с Петром, и Белодед увидел, как едва заметные капельки пота выступили у него на виске: видно, человек в кожаной куртке привез сообщение чрезвычайное.

— Да говорите же! — сказал Дзержинский, обращаясь к подошедшему.

— Восстал конный полк Попова! — наконец произнес человек.

Ленин оглянулся: поодаль дворник продолжал сметать в кучу рассыпанные стекла — его ничто не смущало, он нес службу исправно.

— Попов эсер? — спросил Ленин.

— Да. Владимир Ильич.

— Вот вам и организация, Феликс Эдмундович!

— Я должен быть там, Владимир Ильич, — произнес Дзержинский настойчиво. На улице взревел мотор автомобиля. Дзержинский умчался в отряд Попова.

— Убийство германского посла как сигнальная ракета, как призыв к восстанию, — сказал Ленин и пошел к воротам, в которые только что вышел Дзержинский.

«Все великие революции были в июле!» — вспомнил Петр фразу, произнесенную утром тем человеком с топором в старом клавдиевском доме.

— Вот это… денек!

Петр оглянулся.

Позади него, след в след, шагал Вакула. Вечернее заседание начиналось в пять — он шел на съезд.

— Ну как тебе нравятся новости? — буркнул Вакула, поравнявшись, вид у него был сияющий.

— Что именно? — спросил Петр и искоса посмотрел на брата. Необычно он выглядел сегодня. Куда только делись и шерстяная шведская шапочка с козырьком, и легкий джемпер, которым Вакула очень гордился, — несложные доспехи русского делового человека западного толка, да-да, не воронежца и не самарца, а питерца. На смену пришли френч и краги. Никогда прежде Петр не видел брата в таком наряде.

— Ты думаешь, я говорю о Мирбахе? — Вакула пошел быстрее: ему хотелось взглянуть на брата. — Какой там! Есть новости и поважнее.

— Какие именно? — спросил Петр, продолжая рассматривать брата. Три большие пуговицы на френче едва удерживали могучий живот Вакулы. Казалось, нитки треснут и пуговицы покатятся по асфальту. — Новости? Какие? — спросил Петр.

— Наши, — Вакула произнес это слово не без гордости, — взяли в плен Дзержинского. — Вакула теперь шел впереди Петра, не оборачиваясь и не заглядывая ему в глаза, точно откровенно пренебрегая тем, какое впечатление эта новость произведет на Петра. — Сегодня в Покровских казармах… Но это еще не все…

Он сказал: «Это еще не все», надеясь распалить любопытство Петра, но Петр молчал, не спуская с него глаз.

— Да не в поход ли ты собрался, брат? — спросил Петр и подивился тому, что, как ни старался, не мог скрыть в голосе неприязнь.

— Утро вечера мудренее. Я сказал: утро…

Они дошли до театра, и Вакула взбежал по лестнице, явив такую легкость, какая до сих пор в нем и не предполагалась. Быть может, и этим он хотел показать Петру, как хорошо у него на душе.

А Петр глядел брату вслед и еще долго видел широкую спину Вакулы. обтянутую тонким сукном френча, красный затылок, насеченный двумя поперечными складками, короткими и глубокими. Однако не из любви же к брату Вакула пренебрег размолвкой и первым заговорил с Петром.