Савва Дангулов - Дипломаты

— Да, а заодно и меня. — Репнину стоило усилий взглянуть сейчас в глаза Петру: пришла очередь Репнина отвечать на рукопожатие Белодеда.

— Дипломатия и революция никогда не состояли в законном браке, — сказал вдруг Ленин.

— Там, где революция, много ли дела у дипломатии? — спросил медленно Репнин, ему казалось, что замечание Владимира Ильича адресовано ему.

— Нет, наоборот, но они никогда не шли рука об руку, — заметил Ленин.

— Не шли, но должны идти! — живо реагировал Чичерин и подошел к книжной полке, он не терял надежды вернуться к спору о Британском музее и взять верх.

— Да, разумеется, — задумчиво произнес Ленин, оборачиваясь к собеседникам и осторожно перекладывая здоровой рукой руку на перевязи, он готовился к обстоятельному разговору и хотел занять позицию удобнее. — Нет, речь отнюдь не будет идти о том, чтобы дипломатия пришла на помощь революции. — Ленин теперь уже прямо смотрел на Репнина; то, что он намеревался сказать, он хотел высказать именно Репнину. — Наше представительство в Берлине активно, однако его активность имеет свою тенденцию. Пока я болел, я перечитал депеши нашего посла в Берлине, и у меня создалось впечатление… Короче, круг людей, с которыми общаются наши дипломаты, мог бы быть шире.

— Вы полагаете, Владимир Ильич, — нетерпеливо откликнулся Петр, — что мы игнорируем связи с пролетарским Ведингом?

Ленин улыбнулся.

— Только ли с ним надо говорить? — Он сделал паузу, раздумывая, как точнее ответить на вопрос Петра. — Мы, как мне кажется, повернулись спиной к аристократическому Берлину.

— Но это так естественно, Владимир Ильич, — сказал Белодед.

— Очевидно, естественно, как все, что определено нашими эмоциями, но верно ли?

Репнин смотрел сейчас, как Ленин укладывал больную руку: он еще не все сказал.

— Но берлинские аристократы могут и не пойти в дом с красным знаменем. — Белодед начинал понимать замысел Ленина, однако продолжал настаивать на своих возражениях.

— Но, может быть, тогда надо пойти к ним? — сказал Ленин.

— Оттого, что я пойду к ним, дело не изменится, Владимир Ильич, — произнес Белодед улыбаясь.

В этот раз пауза была достаточно долгой — ключ беседы находился здесь.

— Да, речь идет именно об этом, — сказал Ленин. — Положение в Берлине напряженно. Этот германский ответ Вильсону о новой конституции весьма красноречив. Все решится в ближайшие три недели, и мы не можем больше быть в неведении.

Репнин понял: Ленин говорил о его поездке в Берлин, поездке неотложной. Возможно, когда эта идея родилась, в берлинскую миссию должен был войти и Белодед (речь шла и о Вединге). Сейчас положение менялось. К радости Репнина? Возможно. Но, быть может, и к радости Белодеда?

Репнин поднял глаза и вновь встретился с взглядом Белодеда, упрямо-пасмурным, испытующим. И вновь ему показалось, что Белодед думает не о Берлине, а об отношениях с семьей Репниных, и вновь, как прежде, Николаю Алексеевичу стало бесконечно жаль Елену.

— Насколько я понимаю, — сказал Репнин, — нам предстоит решить вопрос практический.

— Да, именно практический, — поддержал Ленин, остановив больную руку на весу; каждый раз, когда он забывал о руке, боль напоминала о ней. — Я говорю о вашей поездке в Берлин. — Он обратил взгляд на Белодеда. — Вам, Петр Дорофеевич, мы дадим другое направление. — Он перевел глаза на Репнина. — В Берлин, — произнес он твердо.

Репнин задумался: вот этого он как раз и боялся, когда шел. Берлин пугал своей таинственностью. Ленин был прав, когда говорил, что чувствует приближение грозных событий в Берлине. Чем еще поразит мир угрюмая тевтонская доблесть? Чего греха таить, дело там может повернуться так, что Репнин окажется в положении человека, который никого не представляет. Но как об этом сказать сейчас? И потом этот взгляд Белодеда, все такой же упрямо-сумрачный, он и требует и сурово предупреждает. Впрочем, какое значение для Репнина может иметь этот взгляд и в какой мере он перед этим человеком в ответе?

— Если говорить откровенно, я не хотел бы ехать в Берлин, — сказал Николай Алексеевич.

— Простите, почему? — спросил Ленин.

— Можно подумать, — произнес Репнин, — что среди русских людей теперь в Берлине именно меня и недостает… — Репнин запнулся. — Буду откровенен: эта миссия требует доверия, которого я не имею и иметь не могу, — сказал Репнин, чувствуя, как ветерок волнения проник в грудь — подобного он еще не говорил в этом кругу.

Было такое впечатление, что этой своей репликой Репнин поставил в нелегкое положение и Ленина.

— Если вам поручается эта миссия, очевидно, доверие, о котором вы говорите, есть… — возразил Ленин.

— Я дипломат и люблю смотреть в будущее, не обманывая себя: каждое доверие… относительно, — подхватил Репнин. — Может получиться так, что я буду лишен возможности снестись с Москвой и стану островом в море, отнюдь не добром.

— Вот и отлично, — сказал Ленин. — Будете действовать, как велит вам… ваше понимание долга.

«Нет, сегодня не избежать спора с Белодедом! — подумал Репнин. — Все идет к этому».

— Я не скрою, — сказал Репнин, глядя на Белодеда, — что у меня свое понимание того доверия, которым дипломат должен обладать, и ответственности, которую он в этой связи несет.

— Какое? — спросил Ленин.

— Я считаю, что дипломат не должен себя ставить в положение острова в открытом море.

— Но если он все-таки оказался в таком положении?

— Сделать все, чтобы им не стать. — Репнин смотрел на Ленина, тот молчал, что-то обдумывая. — Я не скрою, у меня был спор, спор жестокий, с Петром Дорофеевичем.

Ленин рассмеялся и, осторожно поднявшись, пошел по комнате; казалось, вместе с хороший настроением к нему вернулось и здоровье.

— Меня это действительно начинает увлекать. — Он оглянулся, и улыбка осветила его лицо. — Что же сказал Петр Дорофеевич?

Белодед взлохматил черные вихры.

— Я сказал: завидую дипломатам семнадцатого века, их отделяли от столицы полосатые столбы и месяцы нелегкого пути.

— И что же из этого следует?

— Практически дипломат лишен был возможности сообразовать свое поведение с точкой зрения третьего лица.

— Третье лицо — это… правительство? — спросил Ленин весело, он продолжал идти по комнате.

— Может, и правительство, — ответил Петр невозмутимо.

— Прелюбопытно, — заметил Ленин.

— А коли так, дипломат, не став островом, должен быть готов им стать в любую минуту. Он должен быть готов к тому, что не сможет послать депеши, снарядить дипкурьера, призвать в советники или свидетели коллегу. Он сам, его сознание, его опыт будут в этом случае министерством иностранных дел. сам себе он будет посылать депеши и отвечать на них. отвечать на них и за них. Ведь может произойти, например, такой чрезвычайный случай: посольство подожжено…