Савва Дангулов - Дипломаты

— Ну, случай действительно чрезвычайный, — улыбнулся Ленин.

— Но и он не исключен, этот случай, — ответил Петр. — Посольский особняк уже объяло пламя. Надо спасать и людей и бумаги… Особняк обложила толпа, ревут сирены — они требуют впустить их в пределы посольства и погасить пожар. Но мы же знаем, что значит тушение пожара. Особняк с той целью и был подожжен. чтобы его разрешили потушить людям с улицы! Все средства связи в посольстве давно выключены, и до Москвы достучаться мудрено. И вот постарайтесь на секунду влезть в шкуру посла! На острове он? — На острове, да еще каком! — Что делать?.. Сидеть и ждать депеши из Москвы или, полагаясь на свой ум и храбрость, действовать? Что делать послу?

— Разумеется, такое возможно, — произнес Репнин спокойно: то ли волнение Петра не передалось ему, то ли он его умело не обнаружил. — Но ведь из частностей никогда не выводят закона, Петр Дорофеевич.

— Все, что составляет жизнь, Николай Алексеевич, не частность! — откликнулся Петр горячо. — Доверие — вот что необходимо дипломату! Это право должно быть дано дипломату декретом. Дипломат должен иметь возможность действовать без оглядки, только в этом случае он сумеет быть полезным стране в той мере, в какой позволяет его ум, опыт, талант… — Петр умолк и взглянул на Ленина, который медленно приближался к дальней стене комнаты. Наступившее молчание заставило Ленина обернуться, их взгляды встретились.

— Ну, насчет декрета вы это… слишком, — произнес Ленин и неожиданно взглянул на Репнина. — Мне бы хотелось, чтобы вы были в Берлине еще в октябре. Впрочем, это уже детали, не так ли, Георгий Васильевич?

— Да, конечно, — ответил Чичерин; спор между Репниным и Белодедом поверг его в раздумье.

Петр спрашивал себя: что могла означать последняя реплика Ленина? Одобряет он точку зрения Петра или отвергает? Петр хотел думать, что в этом споре с Репниным Ленин отдавал предпочтение мнению Петра. Белодед хотел убедить себя в этом, очень хотел. Если таких оснований не давала последняя фраза Ленина, фраза осторожная, то эти основания, как думал Петр, давала жизнь Ленина, опыт его жизни, цель, к которой она была устремлена. Петр знал письмо Ленина, адресованное, кажется, послу в Германии. Оно недвусмысленно предупреждало, что без ведома и разрешения наркома иностранных дел послы не вправе делать решающих шагов. Но разве это предупреждение противостояло тому, о чем сейчас говорил Петр?

— Я могу подумать, — сказал Ленин, — что вы затеяли весь этот спор, чтобы… как это называется в дипломатии? — обратился он к Чичерину.

— Навести на ложный след, Владимир Ильич, — усмехнулся Чичерин добросердечно.

— Вот именно, — мгновенно подхватил Ленин. — Вы нас вовлекли в спор, чтобы отвести удар от себя, — произнес он, адресуясь к Белодеду. — Однако мы предупредили удар и нанесли ответный! Получайте: вот он! — Ленин на минуту умолк, собираясь с мыслями. — В ответ на арест Локкарта английское правительство… Подскажите мне эту вашу дипломатическую формулу… — обратился Ленин к Чичерину.

— Чинит препятствия! — весело реагировал Чичерин.

— Именно: чинит препятствия деятельности нашего представительства, — подхватил Ленин серьезно. — В итоге поток информации из английской столицы остановился. Да, именно остановился. Поставлена плотина, русло высохло, мы все ощутимее испытываем жажду. Короче, вам надо выехать в Лондон, как некогда, взорвать плотину. И еще одно: надо помочь… Папаше, — так Ленин называл Литвинова. — Подробнее поговорите с Чичериным.

Петр мог ожидать всего, но только не этого: Лондон! Точно кто-то легко и нетерпеливо ударил в грудь. Что греха таить, это был щадящий, больше того, радостный удар. Нет, не только потому, что это был Лондон, не только потому, что надо было взрывать плотину, а следовательно, единоборствовать, что было и оставалось для Петра великим счастьем, но еще потому, что эта поездка обещала встречу с Кирой. Петру стало вдруг страшновато: не позже, как через две недели, он увидит ее, глянет ей в глаза — глаза не врут, только глаза не врут.

— Время не надет — мы не можем дать вам на сборы и двух дней, — сказал Ленин, а Петр подумал: «Он мог бы спросить, согласен ли я ехать в Англию, но это, наверно, было бы лицемерием: совершенно очевидно, что я не могу отказаться, не должен, не имею права. Кому не понятно, что я не могу этого не сделать?»

— Я выеду завтра.

Вечером он сказал Елене об отъезде.

Они долго бродили по далеким и ближним аллеям Нескучного сада, потом он позвал Елену к себе, дал ей комплект «Нивы» за девятьсот второй год, который накануне купил на развале у Китайгородской стены, а сам по давней привычке закатил рукава сорочки, надел фартук матери и ушел на кухню. Елена слушала, как он орудовал там ножами, — в этих звуках был свой ритм, веселый, исполненный доброты и охоты. Потом из кухни донеслось аппетитное шипение и запахи, один вкуснее другого. Это воистину было чудо, одно из чудес, которые мог явить только он. Гора крупно нарезанной жаренной картошки, гренки с нежно-румяной корочкой, пучок зеленого лука, который, как хорошо знала Елена, не выводился в белодедовском доме круглый год, чай с молоком. А он сидел рядом, большой, сияющий, довольный, что нехитрой этой трапезой порадовал ее.

А часом позже они стояли в саду под молодой, но рослой яблоней, на которой в эту позднюю осеннюю пору чудом удержались листья, не без опаски смотрели на дом, где одно за другим зажигались окна (видно, мать вернулась), и он говорил о поездке в Лондон, говорил и ждал: сейчас она спросит о Кире, сейчас обязательно спросит. А она и не думала спрашивать.

— Меня мучит вопрос, — поднесла Елена руку ко лбу, ее кольцо слабо блестело. — Все хочу спросить вас: вот такой, какой вы есть… могли бы вы лишить жизни человека?

— Ничего не понимаю, — к чему это вы?

Елена не отняла руки ото лба; посветлело, и кольцо загорелось ярче.

— Мне важно знать: могли бы?

Петр вдруг вспомнил разговор с Кокоревым в вагоне, идущем на фронт. «Этот вопрос она тогда задала Кокореву, задала и сокрушила его. Не пришел ли теперь мой черед?»

— Разумеется, мог бы.

— Вы сказали это с такой готовностью, будто все это у вас было?

Петр нахмурился.

— Было! — вдруг вырвалось у него. — Лишил, как вы говорите, жизни… человека!

Елена отняла руку ото лба, посмотрела на Петра с безбоязненной печалью.

— Хорошо, что я узнала такое о вас.

— Вы даже не спросили, что это был за человек, — сказал Петр.

— Это как раз не важно. Достаточно, что он был человеком.

Она подумала, почему же она не говорит Петру всего того, что сказала тот раз Кокореву? Почему она медлит: то ли отваги в ней стало меньше, то ли ей недостает теперь честности? Почему то, что она сказала тогда Кокореву, не говорит Петру?