Савва Дангулов - Дипломаты

Увидев Репнина, Кокорев поклонился весьма радушно — он определенно был рад встрече с Репниным и, очевидно, возлагал на эту встречу какие-то надежды. И вновь Репнин не мог не подумать: а как поведет себя Кокорев, когда узнает ответ Репнина, и явится ли у него тогда желание ехать с Николаем Алексеевичем из Смольного?

Кокорев вышел из машины.

— Вы где сядете, Николай Алексеевич?

— Позади.

— Можно с вами?

— Сочту за честь…

— Ну так уж за честь, — рассмеялся Кокорев. — Простите, а Елена Николаевна в этот раз не поедет? — спросил он.

Репнин был обескуражен: собственно, причем тут я, когда он приехал за Еленой?

— Нет, не поедет, — заметил он.

Кокорев смотрел на Репнина и улыбался, улыбался откровенно — он, видимо, не считал предосудительным скрывать улыбку, если у него было хорошо на душе. Юноша определенно надеялся, что Репнин поинтересуется, почему ему так радостно сегодня, но Репнин молчал, угрюмо глядя на небо.

— Помните эту историю с испанским послом? — вдруг заговорил Кокорев — у него не хватило терпения дольше беречь тайну. — Да, испанец оказался единственным, кто передал наше предложение о мире своему правительству. Передал и поплатился головой. Нет, не казнили, разумеется, отозвали! — Он посмотрел на Репнина, ожидая, какое впечатление произведет эта новость, и, увидев, что в глазах собеседника не прибавилось и капельки живого интереса, быстро спохватился. — Я так думаю, — заметил Кокорев в отчаянной попытке поправить положение, — что падению испанца помогли петроградские коллеги. Там, — Кокорев неопределенно повел головой, — отступничества не прощают.

— Возможно.

Кокорев не видел лица Репнина, но по тому, как было произнесено это единственное слово, он понял: незачем было рассказывать эту историю Репнину.

— Кстати, завтра у Ленина будет весь дипломатический корпус, представленный в Петрограде, единственный в своем роде случай; все двадцать послов и посланников — у Ленина, двадцать!

Репнин не мог не улыбнуться — это действительно было необычно.

— В своем роде запоздалое вручение верительных грамот? — улыбнулся Репнин.

— Да, конечно, — охотно подхватил Кокорев. — Хотя истинных послов не будет…

— Каких? — встрепенулся Репнин — реплика Кокорева была неожиданна.

— Истинных, — подтвердил Кокорев. — Робинса и этого… Локкарта, который ожидается на днях.

Однако этот Кокорев из молодых, да ранний.

Они поднялись на третий этаж и широким смольнинским коридором пошли к кабинету Ленина. Далеко впереди из раскрытой двери плеснулась на паркет пригоршня света, и они увидели Владимира Ильича. Он шел быстро, одна рука у него была согнута в локте — очевидно, нес книги, держа стопку у самой груди. То ли услышал шаги идущих сзади, то ли почудились голоса, он обернулся.

— А я иду сейчас и думаю: наверно, уже пришел. Дипломатия предполагает точность. Так? — Он отвел голову, желая получше рассмотреть, как принял эти слова Репнин. — И еще думал, предложу сейчас Репнину, нет ли у него желания пойти со мной побродить — на воздух, на ветер, к реке, под открытое небо… Скажу по секрету, в Смольном мало кто знает, что рядом река необыкновенная. Что может быть лучше большой реки! Так пойдем? Или, может быть, здесь посидим? Или все-таки пойдем, решимся? Вот сейчас оставлю книги, и пойдем.

Было безветренно и даже солнечно, но свет не по-декабрьски резок, а тени густые — справа шла туча, сине-багровая, медленно растущая.

— Где-то здесь на берегу у Петра были смоляные склады. — Ленин посмотрел вдоль реки, мягко сощурился. — Да, именно к этим берегам со всей России везли смолу. Помните, в народе говорят: «На воде да на смоле флот Петров стоит…» Был у него и ум, и характер, и замах, но трудового человека не жалел. Одно слово — царь.

Репнин побледнел, стал похож на тучу, что шла сейчас с востока. Петр был одним из немногих, на кого хотел походить Репнин. Когда-то в молодости он даже подражал Петру: грубоватой статью фигуры, резкостью суждений, нарочитой неловкостью говора, норовом.

— Но Петр продвинул Россию на столетие. — Репнин смотрел на восток, откуда шла туча, и, казалось, лицо его восприняло ее цвет и тревожное мерцание. — Кем была Россия до Петра, кем стала при нем?

— Верно, он был и характером крепок, и делом упрям. — Ленин смотрел вдаль, точно сама история выстлалась перед ним, такая же широкая и неоглядная, как эта река. — Но царевой крепостью и упрямством.

— Иногда полезно пойти народу наперекор, — произнес Репнин убежденно.

— Наперекор? — переспросил Ленин. — Чтобы защитить интересы народа, действовать наперекор ему не надо. По этой самой причине сгорел Февраль и возобладал Октябрь. Народ требовал мира и земли. Февраль ушел от ответа. Октябрь ответил. Все очень просто.

Они смотрели туда, откуда шла туча. Она шла медленно, но неотвратимо. Здесь свет все еще был прозрачным и резким, а там, откуда она пришла, он стал лилово-мглистым, неживым. И все, что лежало в том краю, крыши и окна домов, купола храмов, наконец, поворот реки, лишилось крови и потускнело.

Ленин произнес «сгорел» и «возобладал» так убежденно, так откровенно торжествующе, что возражать было бессмысленно — он стоял на этом не словом, жизнью.

— По-моему, в тот раз мы не договорили, — произнес Ленин, глядя в глаза Репнина, — он почувствовал затруднение собеседника и как бы подал руку. — Кстати, чтобы не забыть: мы получили телеграмму из Лондона, Чичерин будет в Питере в январе. — Он произнес это скороговоркой, точно хотел дать понять: все это действительно сказано им, «чтобы не забыть», и, в сущности, к деду не относится. — Итак, жду от вас ответа. От себя могу сказать — мы бы хотели, чтобы вы сказали «да».

— Я скажу «нет».

— Простите, почему?

— Вряд ли случайно, что никто или почти никто из дипломатов не откликнулся на этот призыв о сотрудничестве, — заговорил Репнин. — Полагаю, что и я не должен этого делать. Посудите сами, почти семнадцать дет я отдал дипломатии. Я пошел туда по призванию… Кстати, дипломат и карьера не всегда синонимы. Все, что я совершал, совершал с открытыми глазами и считал справедливым. Встреча с отцом мне не угрожает, его уже нет в живых. Хотя будь он жив, анафемы мне не миновать… Но брат, мой брат, который отдал дипломатии двадцать дет и был моим наставником и, если хотите, другом… Что он скажет?

— Скажет или… сказал?

Репнин взглянул на небо. Туча уже встала над головой.

— Я хочу быть откровенным: сказал. Вы поймите, что для меня Питер не безбрежное море. В этом городе у меня есть свой город, где я знаю каждую улицу, каждый дом, а в нем каждого человека. Это город со своим уставом и нравами, попирать которые не позволено, город моих близких, всех тех. кто составлял гвардию моих дедов, живых и мертвых дедов и дядей. Легче расторгнуть брак, уйти из семьи, порвать с отцом или даже с матерью, чем вырваться из пределов этого города.