Савва Дангулов - Дипломаты

— Кстати, от того, как мы отобьемся в Бресте, — проговорил Воровский, возвращаясь на место, — будут зависеть и наши отношения с внешним миром. Признание? Может, и признание.

— Да, пожалуй, — отозвался Чичерин. — Хотя, как мне кажется… — он не закончил свою мысль, очевидно, хотел выразить ее не столь лаконично. — Есть такое мнение, что наша дипломатия начнет свое существование в тот самый момент, когда нас признают великие державы… Верно ли это мнение? Я не склонен отрицать его голословно. В самом деле, все идет к тому, что тот мир начнет нас блокировать, да, это будет блокада, какой не знали ни Троя, ни Севастополь, ни Париж. Блокада военная, экономическая, если хотите, дипломатическая… Признание может отодвинуться на десятилетие!.. Да, надо смотреть вперед: на десятилетие! Но значит ли это, что отношения с внешним миром следует поставить в зависимость от признания? Нет, конечно. Очевидно, надо создать такой тип нашего представительства за границей, которое, не будучи посольством или миссией официально и в этой связи не требуя признания, ничем бы от посольства не отличались. Я не думаю, чтобы англичане, например, совершенно отказались бы от того, чтобы иметь представительство в России. А коли у них есть такая необходимость, значит, в порядке взаимности они должны допустить существование такого же представительства в Лондоне. А может быть, не только англичане? Нет, дипломатическую блокаду нам так не прорвать. — Он на минуту задумался, устало смежив веки.

Петр и прежде замечал: Чичерин любил заглянуть в день завтрашний, заглянуть не праздно. Вот и сейчас он хотел увидеть, как сложатся наши отношения с внешним миром завтра, какие формы они обретут. Это было свойство характера, быть может, талант. Он, этот талант, требовал и деятельного ума, и, разумеется, фантазии, и, что не менее важно, умения видеть жизнь реально, всегда быть на земле. Если бы он не был дипломатом, он мог бы быть в социалистическом государстве директором мозгового треста, главным проектировщиком, выдумщиком и фантастом, именно фантастом, созидающим, прокладывающим новые пути, изобретающим. Именно фантастом — как все фантасты, он в какой-то мере, так думает Петр, чудак. Из тех великих чудаков, без которых человечество околело бы. Наверно, в юности увлекался Шиллером, носил широкополую шляпу и разлетайку. А потом отдал добрый десяток лет немецким философам, побывал во всех университетских городах Европы, перечитал горы книг, жил во флигелях и мансардах и самоотверженно искал свою правду. Наверно. Талейран и Бисмарк не были чудаками Талейран был старой лисой. Если Бисмарка назвать пантерой, он почел бы это за комплимент… Чичерин?.. Человек иной, даже по складу своей первоприроды… Может быть, характерно (нет, не только для Чичерина, но и для республики Советов), что человеку такого типа новая Россия могла доверить защиту своих внешних интересов. Кстати, в какой мере все эти годы он был приобщен к живому делу революции — не растворился ли в небесных сферах мечты, не растерял ли интереса к земной практике? Наверно, такой человек может быть уязвим, его легко сделать мишенью критики. Кстати, вот вопрос: как примет его Ленин, как отнесется к тому необычному, что свойственно натуре этого человека, сумеет ли игнорировать это необычное и проникнуть в суть?

Петр думал, одно дело могут делать очень разные люди, быть может, даже успех этого дела определяется тем, насколько эти люди будут разными по интеллекту, темпераменту, складу ума и сердца. Вот сели за стол два человека, очень разных, но как они нерасторжимы в главном. Как много они могут дать новой России, если все, чем они обладают, собрать воедино. И это, наверно, счастье и для России, и, разумеется, для них. И еще, Чичерин — русский. Воровский — поляк. Почему Белодеду это не приходило в голову прежде, хотя одного больше, другого меньше он знал годы и годы…

Воровский приехал в порт минут за сорок до отхода парохода, там находился только Петр — у Чичерина была встреча с дельцами из Гетеборга, и он запаздывал.

Они вышли на пристань, вода казалась туманно-бирюзовой. какой она бывает только на театральных декорациях.

— Прошлый раз я говорил, что в Одессе море ярче, — сказал Воровский. — Готов взять свои слова обратно.

«Когда он говорил о ярком море? — напряг память Петр. — Не тогда ли, когда вспоминал одесскую пристань, где по утрам встречают рыбаков с уловом?»

— Здешнее море исключение из правил, — заметил Петр. — Вы видели когда-нибудь рыб, выловленных в южных морях? Павлины! Их оперение от яркой воды! — Сам того не замечая, он хотел в разговоре увести Воровского подальше от Одессы.

— Правда предпочитает земные краски, — усмехнулся Воровский. — Даже на Черном море, — добавил он, помолчав.

«Вот опять он вернулся к тому, что произошло в Одессе, — подумал Петр. — Он пользуется тем, что мы один, и вызывает на этот разговор».

— Не Чичерин ли это? — взглянул Петр в конец пристани, ему вдруг захотелось, чтобы человек в черном котелке оказался Чичериным.

Воровский не скрыл своей усмешки.

— Чичерин крагам предпочитает штиблеты и брюки навыпуск.

Петр подумал: «Если сию секунду Чичерин не появится, наверно, нет иного выхода, как заговорить об Одессе».

Но Чичерин появился и, кажется, предотвратил катастрофу.

— Ну что ж. если не Стокгольм, пусть будет Брест, но только бы подобрее, — сказал Воровский. пожимая на прощание руки Чичерину и Белодеду.

Сейчас Петр стоял подле Воровского так близко, что была видна морщинка у правого уха Вацлава Вацлавовича и желтые зерна, крохотные, точно зерна пшена, на коже вокруг глаз. И оттого, что Петр увидел в лице Воровского нечто такое, чего не видел прежде, стало холодновато: нет, это еще не признаки старости, но почему стало так жаль Воровского?

Поздно вечером, когда пароход был в море. Белодед подумал, что минута, которую он ожидал, наступила, и постучал к Чичерину, — встреча с братом не давала Петру покоя.

Горел ночник, покрытый густо-бордовым матерчатым абажуром. Круглое блюдечко света лежало на исписанных листах. «Он только что закончил работу, — подумал Петр. — Это его время». Посреди стола лежали карманные часы, такие же круглые и едва ли не такие же крупные, как блюдечко света, стук их маятника был слышен, но, очевидно, не мешал Чичерину, быть может, даже располагал к работе, торопил, настаивал. Среди тех вещей, которые Петр видел у Чичерина, это была, пожалуй, самая ценная. «Наверно, семейная реликвия, красноречивый знак рода. Единственная семейная реликвия, доставшаяся Георгию Васильевичу от большой семьи Чичериных».

— Вы, наверное, знаете. Георгий Васильевич, — наконец решился он. — В Стокгольме я видел брата.