Савва Дангулов - Дипломаты

— Да мне и не резон противиться: я знаю, что ты, — заметил Петр примирительно.

— Нет, я говорю к тому, что теперь, когда ты… — Он, видно, хотел сказать нечто резкое, но осекся. — Когда ты…

— Ну, говори, не робей.

— А чего мне робеть? Я человек свободный, вчера — в России, сегодня — в Швеции, а завтра, может, в Америке… — Старший Белодед сидел все так же чинно, и его пухлые руки продолжали лежать на коленях. — А что? Мне… с моим замахом Америка по плечу! А?.. Я тебя не боюсь. Петро, и подлаживаться под тебя не буду! Вот я и говорю: теперь, когда ты… В общем, скажу тебе начистоту: твоя кобыла обскакала мою на повороте и миллион выиграл ты, а не я.

— Ну вот что, брось ты… выкаблучивать, — взорвался Петр. — Хочешь говорить по-человечески — говори, не хочешь — я тебя не держу.

Вакула встал.

— А ты меня научи быть человеком. — Он прищурил глаз. — Научи… Ну, чего не учишь?

— Садись, — произнес Петр, сдерживая себя. — Курить будешь? Впрочем, ты ведь не куришь.

— Кто тебе сказал? Курю.

Он достал трубку, запалил. Курил неумело защемив мундштук негнущимися пальцами.

— А теперь скажи, с чем приехал сюда? Надолго?

Вакула молчал, только ожесточенно потягивал трубку.

Петр отошел к окну. Прямо перед окном посреди заснеженной поляны стояла девушка в красном свитере, и юноша сидел у ее ног и чинил крепление. Время от времени он поднимал глаза и робко и счастливо-ликующе смотрел на нее, будто ничего не желал он в жизни другого, как сидеть вот так на снегу у ног девушки и прилаживать лыжу. И опять Петр вспомнил Киру. Знал, что рядом брат, но не хотел его видеть. Вот так бы стоял спиной к Вакуле и думал о Кире.

Петр обернулся, Вакула мрачно тянул трубку, она плохо раскуривалась.

— Ты чего улыбаешься? — спросил он Петра.

— С чем же ты приехал в Стокгольм, а? — Петр перестал улыбаться.

Вакула вздохнул.

— Ты знаешь мою мечту, брат? — вдруг спросил он, и голос его потеплел. — Мою большую мечту?

— Насчет русского Форда?

— Да… только ты не смейся! — Склонившись над камином, он положил в трубку уголек. — У меня еще столько сил, столько сил… ох! — Он взметнул кулак, едва ли не такой мясистый и красный, как его голова. — Ох… много! — Его кулак продолжал вздрагивать и раскачиваться. — Думаешь, что я русским Фордом не стал бы? Стал! Да только погода у нас в России сейчас не фордовская. Или как ты думаешь?

— По-моему, не фордовская.

— Огня я не боюсь, и Маша Спиридонова с ее огнем и бедой мне по душе.

— Это же какая такая Спиридонова Маша… та?

— А то какая еще — она одна такая… та, что… изверга срубила!

— Значит, ты… революционер?

— Социальный… — сказал Вакула серьезно.

— Но что ты делаешь в России новой, революционер социальный? — Петр не уберег улыбки.

— Что делаю? — Вакула затянулся и, набрав полный рот дыму, так, что его щеки угрожающе взбухли, выпустил, дым застлал ему лицо. — Ты помнишь на Кубани, в междуречье, на полпути из Лабинской в Армавир, был колодец, глубокий, так что кружочек воды был не больше пятака? Одна бадья шла наверх. а другая спускалась. Помнишь, а? А лошадь, что ходила вокруг колодца и тянула бадьи, помнишь? Да, чалая, с толстым, будто пузырь, брюхом, и крупными костями, что торчали, как рога? А глаза у той чалой помнишь? Ну да, слепая, но бельма, бельма, помнишь? Они были белые и даже днем светили, как два фонаря… Помнишь эту чалую?

— К чему это ты?

— Нет, ты скажи, помнишь чалую? А помнишь, как она околела? Споткнулась и легла в грязь, даже глаза с бельмами не закрыла?

Петр внимательно смотрел на брата, не скрывая своей неприязни.

— Что же ты хочешь этим сказать?

Он докурил трубку и, опрокинув ее над ладонью, вытряхнул уголек. Он раскачивал руку и уголек неторопливо перекатывался по бугристой поверхности ладони.

— А то, что я хотел сказать, я уже сказал! — произнес Вакула. — Не хочу быть чалой смелыми бельмами! Пусть вокруг колодца ходит кто-нибудь другой, тот, что делать больше ничего не умеет. — Он поднес уголек к пепельнице и, поставив ладонь наклонно, дал угольку скатиться. — А теперь скажи, чтобы я ушел, я уйду.

— Уйди.

Вакула почти бесшумно пересек комнату и осторожно закрыл за собой дверь.

Когда Петр подошел к окну вновь, красный и синий свитеры покидали парк — они шли нога в ногу.

У Петра сдавило сердце, когда он подумал, что послезавтра будет в Петрограде. Он уже решил, что пойдет на Литейный. Вопреки тому, что произошло вчера у него с братом, пойдет. В конце концов это семья его матери, его семья. Может, как раз и настало то время, когда все должно войти в свои берега, все, что испокон стояло рядом, встать рядом: мать, сын, сестра. Сестра? Как все-таки Лелька?.. Петр видел ее лет восемь назад. Помнит, как она после долгой беседы с матерью метнулась из дальней комнаты в сенцы, красная до корней волос, схоронив от Петра глаза, и там, где она пробежала, трещали стулья и опрокидывались табуреты. «Что с Лелькой, мама?» — спросил Петр. «Да вот втемяшилось, что будет Верой Холодной!» — бросила мать, сжимая черной рукой подол шелкового платья.

Это было восемь лет назад, а сейчас Лельке почти двадцать пять. А мать как?.. Она была неласкова с Петром, особенно когда рядом был Вакула. Она побаивалась старшего сына и хотя не звала Петра ни «голодранцем», ни «босой командой», но считала его шалым. Перебирая всех близких одного за другим, она неизменно находила, что ее младший если и походит на кого, то лишь на дядьку Матвея, брата отца, который был известен тем, что сжег полхутора и «сгиб» в Сибири.

Пароход уходил в восемь вечера, а в три они вновь побывали у Воровского.

— Вот всегда так получается в жизни, — произнес Чичерин, когда вышли из машины и неширокой, выстланной асфальтом дорожкой направились к парадному подъезду представительства. На самое главное времени как раз и не остается…

— Вы полагаете, Рицлер уже дал ответ? — спросил Петр, ему было не совсем ясно замечание Чичерина.

— Полагаю, дал. — Чичерин поднял на Петра глаза — они были сейчас светло-карими, солнце, вышедшее из-за облака, сделало их прозрачными до самого донышка. — Стокгольм или Брест? — Он внимательно смотрел на Петра, точно спрашивал его: «Ну, а сейчас ты меня понимаешь или еще нет?» — Брест… Брест… — заключил Чичерин и ускорил шаг.

Вот уже в который раз в их беседах возникал этот небольшой западнорусский город («Наверно, островерхие дома крыты черепицей, если смотреть сверху, город кажется темно-бордовым», — подумал Петр), где вот уже месяц за просторным столом, поставленным посреди солдатской казармы, решалась судьба России. В самом деле, что могло быть значительнее в ту пору для русского человека? Быть может, об этом насущном и главном собирался говорить Чичерин с Воровским?