Савва Дангулов - Дипломаты

— Вы хотите сказать, что в разговоре с Репниным намерены называть вещи их точными именами?

— Да, несомненно, хотя, быть может, такая манера и не в традициях этого дома.

«Нет, наивно предполагать, что Ленин стыдливо замолчит заявление Репнина или парирует легкой иронией, — думал меж тем Чичерин. — В его правилах прямо взглянуть Репнину в глаза, прямо спросить: „Погодите, вы повели себя некоим образом странно. Мы ждали от вас приязни, а вы атаковали нас. Я не знаток дипломатического правопорядка, но на языке простых смертных это зовется вероломством“».

Чичерин смотрел на Ленина, и ему казалось, что губы его жестко сомкнуты. У него действительно сейчас лицо человека, способного сказать: «…на языке простых смертных это зовется вероломством». Нет, решительно все имеет свое начало и конец. Нелегко придется нынче Репнину!

А Ленин уже поднимался парадной лестницей, и глаза были обращены на хрустальный шар люстры.

— Вы начинали дипломатическую службу в этом доме? — спросил Ленин, не сводя озорно-иронических глаз с люстры.

— Нет, в московском крыле этого дома.

— Но здесь бывать приходилось?

— Да, разумеется.

— При Ламсдорфе или Извольском?

— При Ламсдорфе.

Чичерин думал: наверно, он проверяет сейчас память, способность рисовать в сознании нечто такое, что недосягаемо для глаз. Как часто за годы жизни на чужбине возникал в сознании холодный блеск этого дворца. «Французский посол Палеолог был принят сегодня на Дворцовой, шесть русским министром иностранных дел Сергеем Сазоновым». «Наш корреспондент видел, как министр Сазонов покинул британское посольство у Троицкого моста и направился пешком к себе — он вошел в министерство не с Дворцовой, а с Мойки…». «Через полчаса после того, как автомобиль германского посла Пурталеса отошел от подъезда министерства на Дворцовой…» Да, всему, что требовало широкой огласки в свете и прессе, были открыты парадные двери на Дворцовой, все, что отодвигалось на второй план и было не в такой мере всегласно, имело доступ с Мойки. Впрочем, для общественного мнения не только России Дворцовая и Мойка были почти синонимами.

— Горчаковские циркуляры шли отсюда? — спросил Ленин.

— Да. Министерство было здесь, — ответил Чичерин.

«Сейчас пройдем вестибюль, — подумал Чичерин, — минем зеркальный зал, быть может, зайдем в большую приемную министра, и Ленин нетерпеливо потребует английские папки. Вот здесь и начнется самое главное». Однако все обернулось еще проще. Ленин скептически оглядел банкетный зал, где два ряда зеркал, поставленных лицом к лицу, создавали иллюзию простора, и вдруг ему стало скучно.

— Очевидно, архив неподалеку? — спросил он.

— Да, разумеется, Владимир Ильин, — сказал Чичерин и увидел, как неожиданно просиял Ленин: шестнадцать зеркал банкетного зала отразили идущего навстречу Репнина.

— Я рад этой встрече, — вырвалось у Репнина.

— Я видел эту радость, повторенную много раз, — простосердечно рассмеялся Владимир Ильич и обвел глазами зеркала.

— Однако радость не стала от этого меньше, — улыбнулся Репнин.

— Верю, — сказал Ленин.

Они неторопливо пошли из банкетного зала, пошли медленно, — зеркала повторяли каждый их шаг.

У самой двери Ленин остановился.

— Простите, договоры подписывались в зеркальном зале?

Казалось, зеркала многократно повторят вопрос Ленина, но они лишь немо шевельнули губами — не мудрено, что у них отнялся голос: вопрос Ленина подводил к самой сути.

— Да, в том случае, когда подписывал Сазонов, — произнес Репнин и едва заметно склонил голову, давая понять Ленину, что первым должен пройти в дверь он.

Они покинули зеркальный зал, и Чичерину показалось, что в длинном и пустом коридоре, ведущем в дальние апартаменты министерства, шаги вдруг стали слышны.

— Тексты договоров хранились в министерстве? — продолжал расспрашивать Ленин.

Чичерин убедил себя тут же, что и в этом вопросе решительно не было ничего предосудительного: они намеревались ознакомиться с текстами, и вопрос Ленина скорее имел отношение к процедуре, чем к чему-либо другому.

— Да, разумеется, в том случае, когда надо было обратиться к текстам, обращались к подлинникам. Копии снимать категорически воспрещалось — тайна не терпит компромиссов.

Чичерин не слышал смеха Ленина, но по тому, как застучали крепкие подошвы ботинок, Георгий Васильевич понял: Ленину все труднее было скрыть иронию, которая жила в нем.

— Значит, тайна — душа каждого дела? — спросил Ленин, не останавливаясь.

Чичерин видел, как побледнел Репнин, — разумеется, он понял, что Ленин намерен дальше говорить по существу. Николай Алексеевич хотел защищать свою правду в открытом бою. Чичерин это знал, как знал и то, что любая попытка предотвратить столкновение обречена на неудачу.

— Владимир Ильич, — сказал Репнин, замедляя шаг и указывая глазами на боковой коридор — архив был в этой стороне. — Дипломатия не сможет защитить интересов государства, если она не охраняет каждый свой шаг тайной.

Ленин рассмеялся.

— Да, конечно, если речь идет о том мире. — Ленин искоса посмотрел в окно — в едва просвечивающихся сумерках пасмурного дня неясно проступали очертания Зимнего дворца. Ничто так точно не обозначало тот мир, о котором говорил Ленин, как этот дом, бесконечно мертвый, несмотря на светлые краски, которыми был окрашен.

— Погодите, а вы полагаете, новая русская дипломатия понесет все свои дела на открытой ладони? — Репнин медленно раскрыл руку, и она точно вспыхнула в полутьме коридора.

— Наша сила в правде, а к чему нам скрывать ее, когда она за нас?

— Принципы всегда благородны, — заметил Репнин. — А коли так, то они и в том мире не составляют тайны.

Ленин сжал лацканы пиджака.

— На чей взгляд благородны? Нет благородных принципов на все случаи жизни. Есть единственно благородные, как и единственно справедливые принципы, правда у нас.

— Но действительность слишком сурова, она требует компромиссов, — заметил Репнин. Его тон был терпимым. — Пройдут годы, и вы поймете, что с вашей правдой… в мороз холодно, в зной жарко, хотя вид у правды великолепный. Нет более революционной поры, чем та, когда революция свершается.

— А это зависит от людей, совершивших ее, — возразил Ленин.

— Верно, — согласился Репнин. — Но я хочу взглянуть на эту правду глазами человека, который будет жить в середине века. Иначе говоря, сегодня рано говорить, что тайна будет запретным плодом новой дипломатии.

— У нас есть союзник, которого старая русская дипломатия не имела, человек, желающий себе и нам счастья, человек обыкновенный, — сказал Ленин. — Но он будет нашим союзником лишь в том случае, если мы не окружим свои дела непроницаемой завесой тайны. Я говорю о тайной дипломатии, тайной, — подчеркнул Ленин.